Девушки без имени - Бурдик Серена. Страница 51

Голос Луэллы дрожал, а глаза распухли и покраснели.

— Мне стыдно ехать. Я этого не заслужила.

— Ерунда. Ты должна жить своей жизнью.

— Это нечестно.

— Да. Все нечестно. Иди, а то вы опоздаете.

Жорж поцеловал меня в щеку:

— Приезжай в гости, как только сочтешь это удобным.

— Надеюсь, к этому моменту ты раскормишь мою дочь на сконах^[4] и девонширских сливках.

— Мы очень постараемся.

Луэлла еще раз обняла меня:

— Прости, мама.

— Прекрати. Что сделано, то сделано. — Я подтолкнула ее к трапу.

Когда корабль отошел, я увидела, что Луэлла, стоя на верхней палубе, отчаянно машет мне. Поля ее широкой шляпы дрожали на ветру, полы пальто развевались и хлопали на ветру. Она выросла в красивую женщину. Я представила, что она выйдет замуж за англичанина и когда-нибудь будет стоять вот так же и махать вслед своей дочери. Все женщины нашей семьи пытаются куда-то сбежать. Со временем Луэлла поймет, как поняла я и как предстоит понять ее дочери: от себя убежать нельзя.

Я вспомнила, как мать упала на колени, когда я много лет назад уезжала в Америку, и как раздражало меня такое ее поведение. А теперь я могла только стоять, махать рукой и плакать, хотя уже не видела ни Жоржа, ни дочери. Пароход уходил все дальше в море.

23

Мэйбл

После маминой смерти я не вставала неделю. Миссис Хатч приносила мне еду, стояла в дверях с неуверенным видом человека, который не привык помогать другим в непростых ситуациях. Она говорила, что ей жаль мою мать и что я могу остаться до рождения ребенка, но что потом мне придется искать новое жилье.

— Я слышала, что для девушек вроде тебя есть специальные дома. — Она улыбалась при мысли, что может быть полезна. — Я поищу, если хочешь.

— Спасибо. — Мне не было до этого дела. Я уже умерла и стала совсем пустой внутри. Какая разница, куда денется моя оболочка.

Как-то миссис Хатч постучала в дверь и сказала, что меня спрашивает Мария Кашоли.

— Заявляет, что она твоя тетка. А ты вроде говорила, что у тебя нет семьи? — злобно и подозрительно спросила она.

Я разглядывала пятно на стене.

— Она врет. Я ее не знаю.

— Если это какая-то игра, мне она не нравится. — Миссис Хатч поскребла в голове, и я представила, как хлопья перхоти падают на пол. — Если у тебя есть семья, зачем я тебя кормлю? Она что, мать того парня, который тебе ребенка сделал?

— Нет. Я ее не знаю. Клянусь!

— Ну, будь я на твоем месте, пошла бы к тетке, пусть она и не тетка на самом деле. Она вроде как помочь тебе хочет.

Я не ответила. Миссис Хатч подождала минуту, раздраженно вздохнула и захлопнула дверь. Я услышала, как она спускается по лестнице. Мысли о тетке, которая плачет в кухне миссис Хатч, о запахе лука и дрожжей, исходящем от нее, о ее мягкой груди поселили во мне далекую тоску, похожую на сон, который невозможно вспомнить с утра. Я бы ни за что не вернулась к тетке. Если она узнает, что я беременна, это еще больше опозорит маму. И тетка уж точно не хотела бы, чтобы я принесла в ее семью новорожденного ублюдка.

При маминой жизни я вела себя с ней неправильно. Но будь я проклята, если не сделаю для нее все возможное после ее смерти.

Вечером на моем подносе рядом с тарелкой турнепса, тыквы и ветчины оказалась записка.

— Я ее не читала, — сказала миссис Хатч, ставя поднос на пол и включая свет. — И съешь все до крошки.

Повернувшись на бок, я потыкала турнепс грязным пальцем. Я уже две недели не мылась. Мне хотелось только спать. Провалиться в темноту мне ничего не стоило, а вот выбираться из нее было мучительно. Открывая глаза, я чувствовала тебя так, будто выныривала из грязи.

Я поела руками скользкий от масла турнепс. На краю записки остались жирные пятна. Почерк был очень мелкий, и я только с третьего раза разобрала, что тетка Мария потеряла обеих дочерей и очень жалела о том, что произошло между нами. Она писала, что, когда они не вернулись домой, она отправилась их искать.

«Когда я дошла до фабрики, полиция раскладывала трупы на тротуаре, считала их и тащила в фургоны. Я узнала Грацию по бабкиному кольцу. Волосы были все в крови, а от лица ничего не осталось. Как она, наверное, расстроилась бы из-за волос. Странно, правда? Ты удивишься, но я не плакала. Я будто замерзла изнутри. Когда полицейский положил ее в гроб, я вцепилась в его рукав и сказала, что должна найти сестру своей дочери, что они должны остаться вместе. Я объяснила, что они всегда были неразлучны. Он был добрый. Взял меня за руку и повел вдоль ряда трупов. Мы ее нашли. У Альберты тоже не было лица. А ее бедные ножки сломались так, что ее трудно было положить ровно. Я узнала ее по чулкам, которые связала ей на Рождество.

Я проследила, чтобы Альбертин гроб поставили рядом с сестрой. У меня не хватило духу поискать твою маму сразу же, но утром я побежала на пирс Чарити. Кто-то снял с нее ботинки, и я их не нашла. Я вернулась домой и принесла ей свои.

Похороны завтра. Бог хочет, чтобы мы были там вместе. Грехи плоти ничего не значат, если подумать. Милая Сигне, приходи к нам завтра. Мы уйдем в десять. Да хранит тебя Господь.

Мария Кашоли»

Грехи плоти много значили для мамы. Так много, что она не смотрела на мой растущий живот, будто его и вовсе не было. Я не знала, вспомнит ли Мария о важности грехов плоти, когда увидит меня в таком состоянии. Я порвала записку на мелкие клочки и позволила им упасть на пол. Я жалела близнецов, но тоже как-то отстраненно. Дни ускользали от меня один за другим, будто я смотрела на них издалека.

Наутро я выбралась из постели, оделась и причесалась. Ноги страшно затекли, и спускаться по лестнице было больно. Миссис Хатч не оказалось в кухне, в доме было совсем тихо. Я надела пальто и вышла в сырое холодное утро. Пальто на мне уже не сходилось, и дождь капал прямо на выступающий живот. Я забыла шляпу, и когда дошла до Вашингтон-сквер, волосы тоже промокли.

Черные пальто, шляпы и зонтики были повсюду. Конный катафалк тащился по улице, мощные спины белых коней прикрывала черная сетка, а на ушах у них висели кисточки. Катафалк утопал в цветах — белых, розовых и красных. Я не знала, хоронят ли всех жертв или кого-то важного, но предпочла думать, что тут лежит и моя мама.

За катафалком двигалась процессия плакальщиков. Я пристроилась к женщине с широкой пурпурной лентой на плече. В руках у нее был плакат с надписью «Союз дамских портных. Мы оплакиваем вашу смерть». Женщина, строгая и красивая, улыбнулась мне. Я втянула голову в плечи и уставилась на скользкую мокрую мостовую. Дождевые капли стекали по шее, забирались под пальто и напоминали мне о других похоронах, состоявшихся у нашей хижины. Я не знала, куда мы идем, и мне не было до этого дела. Я только надеялась, что тетка Мария меня не увидит.

Я шла несколько часов, придерживая тяжелый живот одной рукой. В мокрых туфлях хлюпало, отсыревшая юбка прилипала к ногам. Бедра болели, а по икрам бегали мурашки. Я пыталась взбодриться от вида идущей рядом женщины. Она высоко держала голову и расправляла плечи. В глазах у нее горел вызов, будто она давно ждала этого дня. Я думала о близнецах, которые выходили на демонстрации за права женщин и профсоюзы. Они сражались с целым городом мужчин, с теми людьми, которые заперли их и сожгли заживо. И эта незнакомая женщина теперь сражалась вместо них. Я подошла ближе к ней, надеясь, что ее сила укрепит меня, что я тоже почувствую в себе желание бороться.

Когда мы дошли до Бруклинского моста, я уже не чувствовала ничего, кроме усталости. Спину колола резкая боль, и я очень боялась людей, то и дело задевавших меня. Я протолкалась через толпу до Чамберс-стрит, где тротуар был достаточно широк, и повернула домой. Еле добравшись до комнаты, я плюхнулась на одеяло, чувствуя себя слоном. Между ног все горело, живот сжимала новая, незнакомая адская боль.