Двойняшки по ошибке - Лесневская Вероника. Страница 20

Встряхиваю себя мысленно, запрещая мечтать о женатом боссе. Но стоит забыть о нем, как в голову незнакомец лезет. Что за напасть? Проклятие мое!

С трудом различаю путь, иду по неровной плитке максимально осторожно, стараюсь не трясти коляску. У самого подъезда голову поднимаю. И сразу же в темноте замечаю чью-то сгорбленную фигуру на скамейке. Поздновато соседка воздухом подышать вышла. И что это за сумки у ее ног? Впрочем, не мое дело.

– Добрый вечер, – приветствую я громко, потому что она глуховата, а сама иду дальше.

– Батюшки, чего орешь так, чуть богу душу не отдала, – летит мне в спину, и я вздрагиваю от родных скрипучих ноток в голосе. – Ты где была, гулена, полдня тебя жду, – звучит хоть и грубовато, но абсолютно беззлобно. – Еле узнала, куда ты из общаги переехала. К черту на кулички, ей-богу. Пока добралась, укачало меня в автобусе, – продолжает причитать, а я не смею оглянуться. – Еще козлина какой-то мне по закруткам ногой стукнул. Зато так вылетел из автобуса, когда я пообещала по помидорам ему дать, если мои пострадали, – звенит банками в сумках. – И что в итоге? Замок поцеловала! Хороша внучка. Ни на каникулы не приехала, ни на Новый год. Ни звонит даже. Зазналась совсем, столичная штучка…

Шаркающие шаги приближаются. Бубнеж становится громче.

– Б-бабушка? – разворачиваюсь и растерянно всматриваюсь в ее лицо, которое становится каменным, когда она наконец обращает внимание на двойную коляску.

– Батюшки, а это у нас кто? – ахает и сумки из рук выпускает.

На весь двор раздается звон стекла, рыжики от резкого шума просыпаются и пускаются в плач, а я зажмуриваюсь, мечтая телепортироваться отсюда куда подальше.

Мне конец! А ведь такой хороший день был…

***

Покормив рыжиков и уложив их спать, я некоторое время недвижимо сижу рядом, устремив невидящий взгляд в окно. Не решаюсь выйти из комнаты. Может, слиться с темнотой и сделать вид, что меня здесь нет? Нервно потираю вспотевшие ладони, тереблю край кофты и в целом чувствую себя школьницей, которая получила двойку и вырвала страницу из дневника, никому не сказав. Но теперь правда вскрылась – и меня ждет взбучка.

Хотя в действительности все гораздо сложнее и серьезнее. Бабушка у меня жесткая и строгая, но многое прощает. Кроме лжи. Это в нашей семье почему-то считается самым страшным проступком. С другой стороны, я ведь не врала, а лишь… утаила. Объясню, что момент удачный не подвернулся. Почти за полтора года…

Нет, все-таки мне конец.

Простонав на выдохе, я медленно встаю и крадусь к двери. Бесшумно покидаю комнату, топчусь неуверенно в мрачном коридоре, пытаясь взять себя в руки. Делаю несколько шагов, но замираю на пороге кухни. Наблюдаю, как бабушка возится у плиты. Я привыкла хозяйничать здесь, все делать самостоятельно, но в данный миг чувствую себя гостьей и даже голос подать не смею.

Бросаю тоскливый взгляд на накрытый стол, вбираю аромат чего-то вкусненького, перемешанного с пряным запахом солений. Тех, которые удалось спасти после падения. Пара банок всего уцелели, но хоть что-то. Иначе бабуля меня бы прямо в подъезде прибила. Впрочем, она отвлеклась на ругань с соседом с первого этажа, который выскочил на грохот и небрежно приказал мне «детей орущих заткнуть». Тут бабушка и взорвалась, так что мужика даже жалко стало. Еле увела ее.

А мне теперь придется брать весь удар на себя, потому что родственница явно на взводе. Судя по тому, как угрожающе нож и лопатка по столешнице летают.

– Есть садись. И чай пить, – рявкает недовольно, словно почувствовав мое присутствие. – Тебе хорошее питание надо, витамины и больше жидкости. Худая совсем, и молоко небось «синее». Водой моих внуков кормишь, – бурчит она, но при этом не оглядывается даже. Как рассмотрела вообще, что я худая? Мало того что электричество не включили и помещение лишь тусклыми фонариками освещено, так еще бабуля спиной ко мне стоит.

Послушно падаю на стул, не смея перечить ей. Себе дороже!

– Что скажешь? – отрезает хлестко и, неторопливо развернувшись, ставит передо мной тарелку с картофельным пюре и тушеным мясом. Втягиваю носом воздух. Неужели кролик? Домашний… В желудке предательски урчит, но под строгим взором бабушки кусок в горло не лезет. – Это хотя бы стоило того?

Недоуменно взмахиваю ресницами, беру вилку, чтобы руки занять, прокручиваю ее. Не сразу понимаю, что подразумевает бабушка. Неужели о моих рыжиках говорит?

– Конечно! – хмурюсь и отвечаю, вздернув подбородок. – У меня лучшие дети. И я их люблю! Не жалею, что родила…

«А еще… что не сделала аборт. И что в роддоме их не оставила», – добавляю мысленно. Но никогда не озвучу вслух. Знаю, что разочарую бабушку.

– Хорошо, хоть мозгов хватило грех на душу не брать, – она сама догадывается, к чему я клоню. – Но я не о детях. Рыжики наши мне нравятся, хорошие получились, – цепляюсь за ее отдельные слова: "мои внуки", "рыжики наши". Приняла все-таки? – Папка красавчик был, наверное?

– Угу, – мычу машинально.

Красивый… По крайней мере, мне так показалось в сумраке.

– Так вот. Дети – это святое. А я лично о тебе спрашиваю. Я имею ввиду, по любви великой хоть забеременела? Чувства испытала, счастлива была? – садится напротив и сканирует меня пристально. – Долго встречались? А потом бросил вас этот гад?

– Один раз, – слетает с губ. Зря! – И сразу расстались, – копаю себе могилу еще глубже.

Не рискую врать бабушке в глаза, ведь она как детектор лжи. Мгновенно и безошибочно определит, а потом накажет.

– Гулена ты все-таки. Как мать, – качает головой, а я краснею до корней волос. Вспыхиваю так, что похожа сейчас, наверное, на горящий факел. – Кто ж так в нашем родовом древе напортачил. Оставил ген «бестолковой мамки-одиночки»? – ее слова справедливы, поэтому особенно больно ранят.

Я сдаюсь. Эмоции, что копились во мне все это время, выплескиваются наружу. Прячу лицо в ладони и плачу надрывно.

Сквозь всхлипы с трудом и запозданием различаю, как двигается с характерным скрипом старый стул, а потом бабушка садится рядом со мной. По плечу похлопывает, чуть приобнимает. И вздыхает протяжно.

– Не реви, – проговаривает мягче. – Учись принимать свои ошибки и делать вид, что так и было задумано, – поучает в свойственной ей манере. – Отчество хоть дала им?

– Свое… – рыдаю еще громче.

Я ведь имени незнакомца не знаю! Какой-то И. И.

– Даже тут по стопам Машки пошла, – вздыхает бабушка, но при этом по спине меня поглаживает. – У нас Ивановичи теперь все? Зато запомнить проще, – хмыкает. – Почему не сказала ничего? – стреляет вопросом, которого я так боялась. – Позвонить не могла? Матери хотя бы своей?

– Я ей звонила! – фыркаю возмущенно и заплаканное лицо вытираю. – Мама игнорировала. Мы же поссорились из-за Аси. Я не встретила ее, не позаботилась о сестре здесь… А как бы я смогла, если постоянно на сохранении лежала? – начинаю жалеть себя, и слезы опять ручьями текут по щекам. – В общем, мама Асю выбрала, – обиженно поджимаю губы.

– Да какую Асю, – отмахивается бабушка и тарелку ближе ко мне двигает. Все накормить пытается. Совсем как в детстве. – Хрен она выбрала…

– Ну, ба-а! – укоризненно тяну. И нос рукавом вытираю. Зато неожиданная грубость заставляет меня немного отвлечься. – Не ругайся, рыжики рядом, – пристыдить пытаюсь, но бабушка невозмутима. Впрочем, и малыши не понимают еще ничего, а дверь в детскую плотно закрыта.

– Что «ба»? – рявкает она. – Овощ такой. Растет в огороде, – выкручивается быстро. – Вот и живет мамка твоя с овощем, холит его и лелеет, слушается во всем. Лишь бы хрен не ушел, – вновь срывается.

Бабуле мой отчим сразу не понравился. И она единственная замечала его плохое отношение ко мне, а мама не верила. Или глаза закрывала.

– Ну, перестань, – все-таки защищаю родного человека. – Не должна же она собою жертвовать и в одиночестве до конца жизни быть, – отвожу взгляд, потому что по нему бабушка сразу поймет, что я лукавлю. Ведь на самом деле жутко ревную маму к отчиму. С его появлением я стала никому не нужна.