Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич. Страница 24

— И зачем нам лагерь татей? Что, богатства понадобились Кречету награбленные?! Так наше главное сейчас богатство — это время! Вон, и Ладу помощь нужна…

Однако Микула, обычно меня поддерживающий с искренней простотой абсолютно прямого человека, сейчас так же негромко ответил, не стесняясь, впрочем, в выражениях:

— Егор, ты дурак?! Мы с Ладом дай Бог, эти полторы версты пройти и сумеем! Ты думаешь, легко ему сейчас, с этакой-то раной?! Ближайшая весь в дне пути отсюда, столько он не протянет. Так что нам или хоронить соратника завтра же утром, ибо к концу этого дня он сомлеет в пути, или же оставить его на стойбище татей с кем-то из наших. Думаю с братьями. Стрелу вытащим, прижжем — но так-то ему и уход будет нужен, и крыша над головой!

Мне осталось лишь сокрушенно покачать головой, удивляясь собственной глупости…

Пленный тать, шедший по лесу кривясь от боли в раненом срезнем, наспех перевязанном плече, не обманул: стоянка разбойников показалась даже менее, чем за полторы версты от дороги. А сходившие на разведку половчане вскоре донесли: лагерь действительно пуст от разбойников. Но в одной полуземлянке нашлось сразу четыре сильно изможденных, связанных женщины, а в другой едва ли не целиком спелёнатый веревками мужик.

Мы неспешно вошли в лагерь, состоящих из нескольких полуземлянок и открытой, огражденной площадки для скота, где помимо нескольких коз и овец пасутся также три на диво крепких, стройных жеребца! Но пока я с восхищением наблюдал за красивыми и сильными животными (как хоть разбойники рискнули их здесь оставить одних — а вдруг волки?), одновременно с тем помогая сложить костер, братья вывели из землянки пленниц.

Две из них на поверку оказались совсем еще молоденькими девушками, две постарше — причем одной заметно за тридцать пять, что по местным меркам считается совсем уж перестарком. Однако учитывая число голодных до бабской ласки мужиков, одинаковую «порцию любви» пленницы, захваченные на тропе, получали в равной степени. И выглядят освобожденные нами женщины ровесницами — столь замученный вид у покрытых крупными черными синяками, ссадинами и незажившими порезами баб, что и не отличишь с первого взгляда, кому из них шестнадцать, а кому под сорок… Но самое страшное — это их равнодушные пустые взгляды, в которых нет намека даже на слабые людские эмоции.

Взгляды живых мертвецов.

— Ну-ка, дружинные, дайте мне этого выродка!

Сильный, незнакомый голос раздался от дальней справа землянки — ужасно хромая, переваливаясь из стороны в сторону так, будто у него были поломаны все кости, а после неправильно срослись, к татю целеустремленно приближается освобожденный мужик-пленник. И судя по застарелому шраму-рубцу, спускающемуся от левого глаза к густой, черной бороде, да цепкому взгляду горящих бешеным огнем глаз, мужик этот бывалый, не из простых крестьян…

— Ты кто таков будешь, молодец?

Кречет обратился к полоняннику с этакой легкой ленцой в голосе, одновременно с тем демонстрируя, кто здесь главный — на что последний угрюмо хохотнул:

— Ждан я, «голова», из бродников буду. На Русь шел, к князю Пронскому, в дружину проситься… Да на тропке сей меня тати и прихватили. Лишили бы живота, только смекнул я, чем дело кончится — а покуда конь у меня был справный… Вон кстати, в загоне стоит, Ворон, потому как вороной — с этими словами мужик действительно показал на крепкого, самого рослого и красивого черного жеребца, радостно заржавшего в ответ на голос хозяин — то я сказался родственником богатого купца Твердило из Рязани, мол, то мой родной брат. И добавил, что братец отдаст за меня живого цену трех Воронов! Подумали тати, да решили до поры не трогать, проверить, что да как — благо, что когда брали меня, я за сабелькой не полез, понял сразу, не отбиться… Ну а как в поруб определили, так я и начал смекать, как бежать отсель, покуда не узнали за обман.

Кречет только усмехнулся — как мне показалось, чуть презрительно:

— И что же, бежал?

Бродник, с трудом потянувшись — видать, мышцы-то затекли, пока связанным лежал! — угрюмо ответил:

— Бежал. Две ночи назад. Одного татя заманил в землянку, сказав, что нутро болит сильно, кровь изо рта идет — да задушил, голыми руками его задушил. Второму голову срубил, уже когда Ворона из загона выводил. И все бы у меня получилось, да вот этого — далее последовало не совсем понятное мне бранное слово, очевидно незнакомое Егору, да красноречивый жест в сторону уцелевшего татя — понесло по малой нужде… Он лагерь и всполошил, покуда я еще Ворона оседлать не успел… Думал все, живота лишат, ан нет — только побили крепко, да связали так, что не шелохнешься… Видеть, дюже хотели выкуп за живого получить, вот и поберегли! Такой вот мой сказ… Ну, так что, «голова», отдашь татя мне?!

Забавно было наблюдать за лицом разбойника, когда тот услышал, что история о братце-купце есть наглая выдумка отчаявшегося человека — сколько на нем было написано разочарования в людях и праведного возмущения! А вот когда последовала просьба о выдаче, тут уж лучник вновь мертвенно побледнел — да только Кречет отрицательно мотнул головой:

— Не могу я его тебе отдать. Слово дал, что живот сохраню, коли к стойбищу выведет.

Разбойник аж едва не заплакал от радости, громко возопив:

— Правильно «голова», слово ты дал! На кресте!

Однако бродник лишь презрительно цокнул языком:

— Ну, коли мне не отдашь, отдай бабам. Их ведь тати едва ли не каждый вечер по кругу пускали, начавши бражничать… А какие молоденькие — они ведь сюда попали позже меня. Так я таких криков наслушался в первые две ночи… И их трое было-то. Девчушек. Но самую маленькую замучили насмерть.

Тут Ждан презрительно сплюнул на землю, а я меж тем заметил на лицах молодых пленниц первые признаки просыпающихся эмоций. Кажется, до них только сейчас стало доходить, что ныне никого насиловать не собираются…

— Так что нелюдь это, «голова». Настоящая нелюдь. А для нелюди слово на кресте ничего не значит — он и сам через него переступит, не задумываясь…

Увидев сомнения на лице дядьки, бродник постарался его дожать:

— И потом, ты ведь за своих воев обещал. Я же человек пришлый, за меня уговора не было.

— Как не было, как не было?! «Голова», ты слово свое дал!

Возмущенный вопль разбойника вдруг прервали какие-то странные, утробные звуки, от которых у меня по коже обдало холодком. Только пяток секунду спустя я понял, что это толи плачет, толи смеется одна из девушек, половину лица которой скрыл огромный, багровый синяк. И от этого на душе стало совсем тошно… Неожиданно вперед шагнул Микула:

— Ничего, Кречет, я на себя грех возьму.

И прежде, чем кто-либо успел среагировать, рухнувший на голову татя шестопер (тот самый, из сна!) буквально вмял его череп внутрь — только брызги крови, осколки костей и ошметки мозгов брызнули во все стороны… Я едва удержался, чтобы не вырвать — а удержал меня случайно пойманный, полный лютой ненависти и одновременно с тем мрачного торжества взгляд Ждана, от которого мне вновь стало не по себе.

Н-да, очень колоритный нам попался персонаж…

Глава 12

…- Так что выходит, северяне мы в большинстве своем. Из числа тех, кого округ крепости Белая Вежа еще при Владимире Красное Солнышко расселили. Да кто с тех пор с Дона кормился, да в поймах его землю степную, рекой напитанную, распахивал — плодородная она, дюже плодородная!

Ждан, с сердечным поклоном принявший из моих рук «фирменную» кашу (копченое сало и даже лук нашлись в запасах татей, наши-то давно уже поиздержались) на мгновение прервал свой рассказ о малой родине, но я тут же задал наводящий вопрос:

— А что теперь с Белой Вежей? Стоят ли в ней ныне ваши воины?

Мой собеседник отрицательно мотнул головой:

— Нет, не стоят. Еще при Святославе Ярославиче в Вежу посадили торков, кто вызвался князю служить — да только степняки крепости не шибко любят, и защищать их не умеют. Как пошла княжеская усобица после смерти Святослава, при сыне его Олеге — так примерно в то же время случилась последняя большая брань между торками и печенегами, кто в степи еще остался с одной стороны, и половцами с другой. Сеча была жаркая, много воев легло с обеих сторон, но половцы взяли в ней верх — и Белую Вежу взяли, потому как защитников в ней уже не осталось. Что смогли разрушить — разрушили, что смогли сжечь — сожгли. А у наших не хватает ни сил, ни людей ее восстановить.