Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля. Страница 13

Пока же звери не бегали; пока же перрон шумел и гомонил группой подростков из училища, и среди них возвышался, как печальный рыцарь, красноглазый пожилой двоедушник.

Нам с Трис повезло, и группа оказалась в другом вагоне.

Лунные никогда не спят, но проводят едва ли не треть суток на тонком плане; колдуны каждое новолуние обращаются к Роду; а двоедушники — двоедушники иногда выбираются погулять, потому что без этого зверь болеет и чахнет.

Первое время после побега я клялась себе: больше никогда, никогда-никогда, ни за что я не стану превращаться. Увы, даже в навеянном артефактом сне зверь оставался зверем, и понадобилось всего-то одиннадцать недель, чтобы он начал буянить и прорываться наружу, ни о чём меня не спрашивая. Тогда я ненавидела его, ненавидела превращения, и каждую вынужденную прогулку отбывала с такой тоской, словно гуляла не по лесу, а по каменному квадрату тюремного двора накануне расстрела.

Потом, уже в Огице, постепенно смирилась. А когда Трис разошлась со своим беркутом, мы стали выезжать с ней вместе, и это даже стало почти приятным.

Сегодня, правда, Трис была неразговорчива: поездка в Кланы каждый раз надолго портила ей настроение.

— Ну что, — спросила она с мрачной решимостью, когда поезд, загудев, тронулся, — ты понюхала?

— Нет, — признала я. — Как-то… не складывается.

— Ну и зря. Сними эту свою пакость и понюхай. Мозги на место встанут. Ну, или наоборот.

В Огице многие двоедушники носили простые амулеты, подавляющие запахи: без этого не так-то просто соблюдать местную новую мораль, запрещающую лишние контакты. Трис знала, что мой артефакт сложнее, но не знала, насколько, — потому что иначе даже такая нигилистка, как Трис, пожалуй, перестала бы со мной здороваться.

— Не хочу я его нюхать!

— Что, не знаешь, что расстроит тебя больше?

— Ну тебя.

Трис откинулась на сидении. За окном мелькала тёмная рябь реки. Течение здесь было быстрым, а русло — глубоким; в самые суровые зимы Змеица всё-таки замерзала, и тогда по реке ходили туда-сюда забавные шумные пароходики с металлическими носами, со скрежетом вспарывающими ледяной панцирь.

— Конрад всё такой же мерзкий, — сказала Трис, когда мимо пронеслась стелла с названием города. — Просто невыносимый. Хочешь глянуть?

Это был риторический вопрос: она уже протягивала мне фотокарточку.

Они и правда смешно смотрелись вместе. Ради Кланов, богатого белокаменного дома и вот этого палисадника, засаженного голубой елью, Трис была в платье, — длинном, сиреневом, нежном и совершенно ей не подходящем. На голове у неё красовался некий головной убор из мелких металлических цепочек. Трис тонкокостная, как все птицы, здесь она была наряжена и накрашена, как романтичная барышня, и всё равно выглядела на все свои двадцать четыре.

Конрад с лета не изменился: такой же сутулый дрыщ, слишком быстро вымахавший вверх и пока не сумевший к этому привыкнуть. Трис называла его «прыщавым», но на фото этого не было видно, зато наметились скудные дурацкие усы, которые мальчику следовало бы сбрить, чтобы не позориться.

Та ещё, конечно, парочка. Но не это было плохо, — хуже всего здесь были лица.

Конрад смотрел прямо в камеру подростковым взглядом тёмного властелина и победителя по жизни. А Трис смотрела только на него, глазами бесконечно влюблённой женщины, весь мир которой померк на фоне Того Самого Мужчины.

— Отвратительно, — сказала я, потому что это было ровно то, что Трис хотела от меня услышать.

Как-то раз Ливи сказала: «не нравится — не езди, нашла себе тоже проблему», и тогда они с Трис кошмарно поссорились. После этого Трис никогда больше не разговаривала о Конраде, когда мы были все вместе.

— Жесть, да?

Я кивнула и протянула ей карточку, и Трис спрятала её обратно в кошелёк.

В Огице она не носила платьев. Только штаны, фланелевые рубашки в клетку, жилеты мужского кроя, летом — тяжёлые ботинки, которыми можно убивать. Она даже стриглась по-мальчишески, и ей ужасно это шло; наверное, поэтому на неё и натянули эту штуку из цепочек, чтобы скрыть отсутствие девичьей гордости-косы.

— Он предложил мне ему отсосать, — доверительно сказала Трис, и меня передёрнуло. Дяденька, сидевший в полупустом вагоне неподалёку от нас, тихонько крякнул и спрятался в газету. — И, видит Полуночь, я почти согласилась. Как подумаю — блевать тянет.

— Вот скотина. Какое ещё отсосать?..

— Ну, — Трис хмыкнула, — я буду думать, что это он так пошутил.

Брр, Полуночь, какая гадость.

— Я приезжаю каждый раз, — Трис смотрела в окно, и её голос звучал глухо, — и каждый раз думаю: ну вот сейчас-то я ему объясню, что я другая. Что мне нравится в Огице, что я хочу открыть аптеку. А потом я его чую — и всё. И ничего не надо, кроме того, чтобы он мне улыбнулся. Потом я, обливаясь слезами, уезжаю. В поезде трезвею, и прям так и хочется под этот же поезд и кинуться.

Каждый раз после таких поездок Трис становилась мрачной и неуживчивой. Это длилось неделями, — и даже если она не сообщала нам об отъезде, мы всё равно понимали сразу же, как только её видели.

Я знала, что она каждый раз боится не вернуться. Нескольких часов достаточно, чтобы пропитаться запахом пары — «этой отравой», — и изо всех сил оттягивать разрыв. К счастью для Трис, родители Конрада считали, что присутствие пары будет отвлекать мальчика от учёбы, и провожали её на вокзал.

Я знала, что она ненавидит всё это, и всё равно ездит. Потому что Конрад — волчонок, и, хуже того, его отец — волк, и это он оплачивает ей жильё, и возможность уйти из аспирантуры в «академический отпуск», и врачей её матери, и хорошую школу для сестёр.

Наверное, поэтому Трис ничего не планировала. Просто ждала, что, может быть, Конрад повзрослеет, и она сможет его полюбить. Или не сможет, но запах затуманит сознание достаточно, чтобы это не было важно.

Ещё я знала, что Трис отчаянно верит: будто бы у двоедушников может быть не одна пара, а несколько, — и поэтому нюхает всех, кого видит. А ещё — ужасно мне завидует.

Потому что я всё-таки уехала, а она — не смогла.

— Так что знаешь, Кесс…

Она сказала это вдруг, продолжая давно позабытый разговор, и снова замолчала.

— Мм?

— Может, и не надо тебе его нюхать.

Двоедушники говорят: запах пары ни с чем нельзя перепутать.

Пара становится твоей судьбой, разделённой на двоих дорогой. Её жизнь — продолжение твоей, а ты сам растворяешься в ней и в вашем чувстве.

Пара пахнет домом, какого у тебя никогда не было. Пара пахнет несбывшейся мечтой; норой, в которой ты пережидаешь дождь; прелой листвой древнего Леса; огнями святилища Полуночи, где связали ваши судьбы.

Ты состоишь из этого запаха — чужого и такого родного, пронзительного и почти не ощутимого, ввинчивающегося в лёгкие и уютно свернувшегося в горле. Он пьянит, и хмельной дух наполняет счастьем и желанием быть.

Истинная пара дана тебе Полуночью. Это великий дар, — такой же, как предназначенная тебе судьба. Отныне и навек, ты не одинок на своей дороге; ты проходишь её, держась с кем-то за руки, и за одно это ты должен быть благодарен.

Пара пахнет лучшими запахами, — так говорят двоедушники. Пара пахнет всем тем, что ты так счастлив учуять, что почти боишься встретить это на самом деле.

Для меня это был запах волчьего лыка, запах манка над болотным бочагом, запах мха на кладбищенских арках.

Это был запах смерти.

xii

Мы вышли в Красильщиках, — второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло собственной кое-какой инфраструктурой.

Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный посёлок, а за ним — пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.