Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля. Страница 37

В общем, мы могли бы долго и продуктивно мериться страданиями. Он мне — я ночами плакал, хук справа! Я ему — а я и днём тоже, блок! Он мне — я так боялся, что ты умрёшь, апперкот! Я ему — я трупы видела, приём на удушение!..

Тьфу, какая гадость.

По правде ведь, если ты страдаешь — это исключительно твоя проблема. Всем насрать, что ты там себе думаешь и о чём плачешь. Ты просто встаёшь и что-то делаешь, куда-то идёшь, что-то решаешь. И жалеешь себя тоже сам, украдкой и побыстрее, чтобы потом не было слишком стыдно.

Тебе не нравятся мои решения? Прискорбно, ну что ж. Бывает.

И бедную седую маму тоже вспоминать не надо. Я ведь написала им, я просила меня не искать и обещала выходить на связь. Но они всё равно обратились к лисам, потому что вернуть меня силой было, конечно же, интереснее.

Кто из нас ещё истерит, Арден? Хочешь поговорить об этом?

Но вслух — вслух я ничего не сказала. Я закрыла дверь на кухню, ушла в пустую комнату, открыла окна пошире, тщательно перетряхнула кровать. Перебрала свои вещи, сняла бусины с лески, а потом надела их обратно.

Внутри было пусто и отвратительно. Даже ласка спряталась: улеглась под бревном, в тени, и спрятала мордочку в лапках. Выл ветер, и туман был пакостный, недружелюбный.

Честное слово, лучше бы он меня трахнул, как я вчера боялась. Тогда можно было бы спокойно его ненавидеть. Сидеть здесь, упиваясь собственной болью, и исходить ядом; планировать, как воткну нож ему в грудную клетку и проверну, и буду смотреть, как жизнь медленно угасает в его глазах. А потом почувствую глубоко-глубоко внутри, как захлёбывается воем ласка.

Как она умирает в тумане, а я становлюсь свободна.

Зачем я его гладила вчера? Зачем сегодня — целовала? Что за глупые, глупые поступки! Кто же ведёт себя так с врагом? С врагами надо совсем иначе.

Мысли в голове путались. Всё вокруг запуталось. Я сама была вся одна сплошная путаница: то ли взрослая циничная женщина, построившая себе собственную дорогу, то ли перепуганная девочка, которой очень хочется домой, и чтобы чьи-то сильные руки заградили её от мира. То ли ненавижу его, то ли жалею; то ли глаза б никогда не видели, то ли смотрела бы и смотрела…

И надо бы, наверное, разобраться. Рационально проанализировать и что-то решить. Но в ушах всё ещё звенел надломленный голос Ардена, в груди болело, а на губах горячечно, сухо саднил прерванный поцелуй.

Я села в лисью кучу одеял в углу, обняла руками колени и прикрыла глаза.

Было время — я пыталась лечить кошмары здравым смыслом.

Первые несколько месяцев они совсем меня не беспокоили. Я была тогда, кажется, не совсем в себе: всё во мне мобилизовалось и готово было биться во имя поставленной цели. Я спала мало и безо всяких снов, просыпалась от любого шороха и чувствовала себя бодрее, чем после купания в реке посреди августовской жары. Лишь потом, позже, когда меня немного отпустило, я стала плохо спать и видеть кошмары.

Кошмаров было… достаточно, самого разного содержания. В одних я бежала бегом, в других с трудом пятилась, в третьих лежала, замороженная и бессловесная. Иногда получалось бороться и драть чужие мышцы когтями до самой кости, но чаще я лишь холосто щёлкала зубами, пока кто-то — чёрная неузнаваемая фигура — отрывал мне лапы по одной.

Но кончалось всё всегда одинаково. Холодной водой, заливающейся в пасть, душащей и слепящей. Ледяными плитами, с треском сходящимися над головой.

Кошмары мучили меня и во сне, и наяву. Мне мерещились вещи, меня дёргало от резких звуков, а случайное прикосновение в толпе могло вызвать удушающую панику. «Кажется, у меня едет крыша,» — решила я в момент просветления.

На мозгоправа денег было жалко. К тому же я боялась, что мне выпишут какие-нибудь ужасные таблетки, из-за которых я останусь совсем уж овощем.

По совету случайной знакомой, чьё имя я уже успешно забыла, я купила книжку — что-то там про терапию мысли. Там было много красивых слов о том, какая эта супер-пупер методика, научно обоснованная, действенная и всё такое. Заключалась она, грубо говоря, в том, чтобы вести себя рационально.

В какой-то мере это даже помогало. Скажем, я довольно быстро перестала оглядываться на припаркованные автомобили: рационально я вполне понимала, что они сами по себе не наедут на меня и не сожрут, потому что такого машины пока не умеют.

Но от кошмаров — и от накрывающего с головой страха, — это не помогало. По правде говоря, скорее сделало хуже: постоянно проверяя себя на адекватность, я совсем перестала понимать, насколько могу себе верить.

Дело в том, что книга учила, как быть с беспочвенными страхами. Позавчера книга предложила бы мне рационально признать, что Арден не планирует делать со мной ничего ужасного; увы, мне трудно было в это поверить, потому что ужасное уже случалось.

Как быть с этим, — об этом в книге ничего не было.

Правда, там вроде бы была какая-то вторая часть. Но её на том книжном развале не продавали.

Глупости это всё.

Я нормальная уже; нормальная. Всё это прошло, всё закончилось; эти ворота закрылись; этот путь давно заметён снегом. Ты ушла другой дорогой, ты ушла далеко, и другая дорога привела тебя в другие места.

Вот, что важно. Вот и всё.

Не знаю, сколько я так сидела, убеждая себя непонятно в чём, но в какой то момент в дверь в комнату робко постучали.

Я не запиралась: здесь не было замка. Но вламываться в комнату гость не спешил, и пришлось вылезать из лисьих одеял, вставать и открывать самой.

Это был, конечно же, Арден. Он мялся в коридоре и выглядел мягче, чем тогда, на кухне.

— Кесса… извини. Я не должен был на тебя кричать. Давай… обсудим?

— Ты не кричал, — спокойно (надеюсь, спокойно) сказала я. — Мы, можно сказать, дискутировали. Всё в порядке. Тема закрыта. Передай мне, пожалуйста, книги.

Он опять смотрел на меня глазами побитой собаки, причём била, видимо, я, ногами и гвоздодёром. Наконец, медленно кивнул и вышел на кухню.

Я поправила волосы и приняла независимый вид.

Арден принёс авоську целиком, перебрал книги на весу; четыре передал мне по одной, а две запихнул себе под мышку.

— Кесса…

— Я всё изучу, — торопливо перебила я, — постараюсь быть полезной делу. Может быть, мастер задавал какие-то конкретные вопросы?

— Нет. Нет, ничего. Только сказал, что оставил закладки.

— Хорошо. Буду держать тебя в курсе.

И я закрыла дверь раньше, чем он успел ещё что-нибудь сказать.

xxxiii

В людской природе — эгоизм; как мы ни пытаемся играться в эмпатию, притворяться, будто нам интересны чужие чувства, казаться самим себе благородными и великолепными, всё это рассыпается карточным домиком, стоит только немножечко ковырнуть.

Даже слово такое придумали — «человечность». И решили, будто она и есть то, что объединяет лунных, колдунов и двоедушников. Мы разные, мол, по своей силе, по вере, по тому, что слышим в ночной тишине, но есть же спрятанная глубоко внутри суть, к которой обращаются слова, и в этой сути мы — человеки, и умеем видеть друг друга.

Красивая глупая сказка.

Легко быть этичным, когда тебе есть, откуда; когда ты твёрдо стоишь на ногах, когда спокоен, силён, в конце концов — здоров. Тогда ты легко бросаешься дурацким словом «этика», точно знаешь, как правильно, видишь в фигурах вокруг людей и признаёшь, будто их мысли и порывы ничем не отличаются от твоих. Пока ты силён, тебе легко уважать. Легко быть «взрослым» и «выше этого», легко сочувствовать, легко поддерживать.

Но когда тебе больно, — о, это совсем другая история.

Своя шкура ближе что к телу, что к душе. И если в ней дырка, если из неё толчками выплёскивается бурая кровь, если рваные края раны гноятся, а струпья лопаются, — тебе становится вдруг всё равно, что кого-то рядом с тобой ткнули каким-нибудь ножиком.

Мы, может быть, в чём-то и люди. Но звери мы абсолютно во всём.