Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля. Страница 83

До самого обеда я сидела в опустевшей лаборатории, помогая мастеру Ламбе маркировать чертежи. Он разглядывал тонкие листы полупрозрачной кальки, подавал мне и диктовал номера слоёв, а я аккуратно проставляла их красными чернилами в каждом углу.

— Я не хотела, чтобы артефакт убивал, — тихо сказала я, прищепками привешивая очередной лист на верёвке, сохнуть. — Я даже не думала, что это возможно.

— О, такое случается регулярно, — добродушно сказал мастер, лёгким движением набрасывая на глаза зелёные линзы и рассматривая через них что-то вроде исчерченного векторами бублика. — Это слой номер двадцать восемь, отвесь его в сторону, пожалуйста. В этом потрясающая красота нашей науки. Когда я с вершины своего опыта говорю, что нечто возможно, я, конечно же, прав. А когда говорю, что невозможно — вероятнее всего, ошибаюсь. За иллюзией системы, логикой, взаимосвязями и противовесами на каждую силу стоит Бездна, и через ювелирный микроскоп мы смотрим в её глаза.

— А вы поэт, — неловко пошутила я, борясь с листом, который всё время пытался свернуться.

— Ты можешь гордиться, что эта идея выбрала твои руки.

Я пожала плечами.

Я любила артефакторику за логику, за системность и за то, что её можно взять и выучить — и вот они, штуки, их можно потрогать, и они работают по понятным законам. Я выбрала артефакторику, потому что она — в отличие от чар — не требовала таланта.

— Почему же тогда он не работает?

— О, но ведь он работает! Мы показали это в убедительнейшем эксперименте.

— Почему он работает не для всех? — упрямо спросила я.

Мастер Ламба лукаво глянул на меня поверх линз: его пенсне сползло на кончик носа и опасно покачивалось. У него было отчего-то хорошее настроение.

— Ну, это, право слово, совсем легко.

Я нахмурилась.

Если бы я не разбила тогда капсулу с ртутью, Става перестала бы быть лаской. Её зверь не перенёс бы насильного утаскивания в лиминал, вырывания из своего места; и сама Става, вполне возможно, погибла тоже — не каждому везёт на достаточно железное сердце, чтобы суметь остаться живым однодушником.

Моя ласка тоже не была в восторге, — но для неё такая жизнь давно стала по-своему привычной. Я не помнила, чтобы хоть один раз мне стало от артефакта больно. И Фетира, когда я напоила её кровью знаки изначального языка, только тряслась от холода и благодарила нервно.

Это было зимой, на третий или четвёртый день после Долгой Ночи. И она была совсем юной, эта Фетира.

— Охота, — медленно сказала я, слишком сильно сжав в руке ручку. — Он не опасен, если надеть его сразу после Охоты.

— Ну, конечно, — легко согласился мастер Ламба. — Восхитительно, не правда ли? Мы привыкли считать переходный период у подростков рядовой неприятностью, но в ней есть своя сила. Связь ещё не устойчива, своё место не обрело очертаний, а зверь податлив и лёгок. Всё это даёт нужную артефакту пластичность. Это слой номер девять, не забудь поставить точку.

Я машинально проставила: «ix.», и только потом, опомнившись, написала в остальных углах: «9.».

— Это всё так странно, — тихо проговорила я, — что именно он, именно Фетира, именно в той лавке, именно тогда… ведь не бывает же таких совпадений!

— Совпадений не бывает, — легко согласился Ламба, — как не бывает свободы выбора. Бывают только дороги. Как может не знать этого будущая Принцесса Полуночи?

До Долгой Ночи оставалось два дня, и резиденция бурлила так, что странно, если из-под крыши башни не вырывался видный из самого Огица пар. В столовой напряжённые двоедушники мрачно двигали челюстями, а колдуны за отдельным столом, гомоня, разливали по пивным кружкам странное красноватое зелье. Даже единственная на всю Волчью Службу лунная, Манра-которая-проснулась-в-новоночие, выглядела сегодня взволнованной.

Она сидела на столе, завёрнутая в розоватые шелка, а тоненькие пальчики перебирали струны золочёной цитры. Мелодия лилась тихая, волшебная, а Манра пела что-то о судьбе и о путешествии света через одиннадцать линз.

— Ты можешь отказаться, — настойчиво говорил Арден, зажав в руке вилку и сидя так перед остывающим супом. — Тебя не могут заставить…

— Я пока не поняла даже, чего от меня, собственно, хотят.

Арден зачерпнул вилкой суп, положил её в рот, удивился и попробовал ещё раз.

— Лисы считают, что Вердала будет затруднительно найти просто так, — мрачно начал он, наконец осознав проблему и сменив прибор на ложку. — Но полагают, что в Долгую Ночь он попробует вновь участвовать в Охоте.

— Опять? Зачем? Он же понимает, что его ищут!

— Вероятно, он считает себя достаточно неуловимым. Прямо скажем, — Арден снова нахмурился и посмотрел недовольно куда-то за моё плечо, — небезосновательно.

Я обернулась. Чуть в стороне стояла, улыбаясь, Матильда, — идеальная и одухотворённая; она притащила от другого стола стул и, не спросив разрешения, села к нам третьей.

— Вообще-то, мальчик, я могла бы рассказать ей всё самостоятельно, — укорила она.

— Вы не очень-то торопились, — возразила я, украдкой пнув зарозовевшего Ардена под столом.

Матильда улыбнулась хищной улыбкой.

— Ты настоящая ласка, Кесса. Ласка живёт в тебе, и наша клятва продолжается в твоей крови. Ты ведь помнишь нашу клятву? Великую клятву убить Крысиного Короля?

Я нахмурилась.

— Но при чём здесь…

Я не договорила. Потому что я вспомнила, и я поняла.

Зачем бы могло понадобиться участвовать в Охоте одиннадцать раз? Зачем отказываться от зверей, зачем убивать свою пару, зачем из года в год ездить в города зенита под разными именами? Чем так уж плох тур — отличный, могучий зверь, — что можно убедить свою пару броситься с моста, лишь бы остаться однодушником?

За что можно заплатить такую цену?

Его родители были крысы, Арден упоминал это давным-давно, когда только начиналась вся эта история. Они переехали в столицу из глуши, дали сыну отличное образование, и даже нашли в себе мужество приехать на арины похороны.

Я их почти не помнила. Они стояли в стороне: безликие тёмные фигуры.

Мы думали, его ждёт большая судьба, — потерянно сказал его отец, когда моя мама кричала над завёрнутым в холстину телом моей сестры.

— Он хочет поймать Крысиного Короля, — шёпотом проговорила я.

— Он хочет поймать Крысиного Короля, — повторила, всё так же страшновато улыбаясь, Матильда. — Но на нашей земле нет больше места Крысиному Королю. Мы давали клятву. Крысиный Король больше никогда не придёт в Лес, даже если ради этого кому-то придётся умереть.

lxxiv

Иногда все дороги ведут в Бездну.

Так бывает, говорят, на пороге мировых потрясений, когда невидимый мир, в котором лежат наши дороги, вдруг накреняется и встаёт на дыбы. Ты идёшь, как привык; ты шагаешь своими путями; ты выбираешь изо всех сил, и бежишь, и борешься, и рубишь стиснув зубы вымахавшую по плечи крапиву, — но что ни делай, как ни старайся, никакие пути не ведут туда, где тебе понравится.

Так бывает, говорят, и в обычные времена, безо всякой большой драмы. Мир велик, вселенная огромна, и с каждым днём она расширяется. Ты проходишь огромные расстояния по изменчивым дорогам, и лишь от тебя и вросшего в тебя пути зависит, где ты окажешься, — и вместе с тем есть места, в которые никак нельзя попасть.

Есть места, в которые не ведёт никакая дорога. Есть места, которых вовсе не существует. Есть, в конце концов, навсегда закрытое, навсегда недоступное прошлое, но есть и сотни вариантов будущего, которые никак больше не могут сбыться; но хуже того — ты никогда не можешь отличить возможное от невозможного, существующее от несуществующего, достижимое от смешной детской мечты.

Всё, что у тебя есть — глупая вера, будто, выбирая между тропой через сухой ельник и мостом над молочной рекой, ты выбираешь между счастьем и несчастьем. Всё, что у тебя есть на самом деле, это точка; это момент; это ощущение ветра на лице, пряный запах иголок, влажный речной дух и шанс хотя бы попробовать сделать правильно.