Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София. Страница 17

В Шиниросе шесть Цветений назад творилось то же, что и в других землях Цветущей равнины. Костры, массовые казни, пытки до отречения. Мланкин отдал приказ, и ему подчинялись. Мастера, не пожелавшие отказаться от магического дара, были согнаны на главную площадь города и сожжены на огромном костре. Асклакин не присутствовал на сожжении — у наместника оказался слабый желудок. Дым от костра был такой, что многие решили, что в городе пожар.

Ученики и те из Мастеров, кто не хотел расставаться и с жизнью, и с магическим знанием, нашли спасение в лесу. Позже по указу Мланкина туда согнали и других магов. Инетис, вторая жена нисфиура, понесла, и после рождения сына Кмерлана в качестве милости своему народу он заменил указ об убийстве магов на указ об изгнании.

Та отшельница могла убить меня, могла бросить меня у реки. Она показалась чуть старше меня, Цветений двадцать, наверное, но в памяти ее воспоминания о том ужасе наверняка остались живы. Она рискнула собой и своим Мастером и спасла меня.

Я сжимаю в руке трезубец и поспешно кладу его на стол, пока не сломал. Мысль о ране, которая зажила как по мановению волшебства, снова преследует меня.

— Магов нельзя оставлять без присмотра, — говорит Асклакин. — И пока я жив, на тракте будут стоять воины. Если только Мланкин не отменит и этого указа после возвращения своего наследника.

Мигрис смотрит на меня, выражение его глаз странное.

— А ты как относишься к магии, фиоарна?

— В моей деревне магов нет, — говорю я. — Отец подчинился приказу правителя. И я тоже ему подчиняюсь.

— Горяч, — это прозвучало бы как оскорбление, если бы не одобрительный смешок. — Я знал Дабина-фиура. Хороший был человек, один из самых преданных слуг правителя.

Мигрис выпивает вино и со стуком ставит чашку на стол, словно припечатывая. Я чувствую, что разговор пора завершать, и поднимаюсь. Поблагодарив наместника и гостя за приятную трапезу, я выхожу в коридор. Мигрис, похоже, не намерен сегодня говорить о делах, а меня пытается увлечь в свои объятья сон. Подъем предстоит ранний, нет смысла сидеть и слушать болтовню.

Я добираюсь до постели и валюсь на нее. В голове, как в тумане. Вино и усталость делают свое дело, и я засыпаю. На этот раз меня никто не будит.

7. ПРАВИТЕЛЬНИЦА

Я проспала два дня. Два дня, две ночи и еще почти целый день я лежала на своей постели сотрясаемая дрожью, от которой лязгали во рту зубы. Пот лил с меня градом, сонные едва успевали менять простыни и обтирать мое тело сухими тряпками.

Я много пила. Выпивала залпом по целому кувшину воды, просила еще, снова выпивала, пугая Сминис. Она боялась, что я лопну. Боялась, что на смену иссушающей огненной лихорадке пришла другая, еще более страшная. Водная смерть — заклятье, которое свело с ума одного из правителей Асморанты много Цветений назад. Говорят, было оно сделано обезумевшей от любви к нисфиуру девушкой — ученицей Мастера — она бесследно пропала сразу же после смерти правителя, как канула в воду.

В Асморе помнят эту историю, ее рассказала мне старая Сминис. И я вспоминаю ее сейчас, под вечер третьего дня, лежа в мокрой от пота постели и слушая, как за окном лают собаки.

Я думаю, что моя история тоже останется в людской памяти.

Зуб тсыя я держу под кроватью. В небольшое пространство между ложем и полом вряд ли сунется кто-то из сонных. Если сунется — мне конец. А я ведь еще только начинаю жить.

Я дожидаюсь, пока Сминис уходит, что-то ворча себе под нос, и поднимаю руку, внимательно разглядывая уже еле заметное пятнышко крови в центре ладони. Почти прошло, еще день — и никто не сможет его разглядеть.

Я сделала то, что должна была сделать. Я уколола себя острым зубом и снова дала магический обет, поклявшись клятвой крови. Я не знала, сработает это или нет, ведь никто и никогда не клялся в верности магии этой клятвой. Клятва крови — самый сильный обет, который только может принести маг. Нарушить его нельзя. А значит, и отречься от магии теперь нельзя. Я хочу верить, что Мланкин не заставит меня это сделать, когда я скажу ему, что спасла свою жизнь такой ценой.

Я закрываю глаза, понимая, что просто утешаю себя.

Он не простит мне. Он никогда не простит.

Сминис приносит еду. Она словно чувствует, когда я прихожу в себя. Снова картошка и лук, и мясные шарики. Но на этот раз я могу поесть. Хочу и могу.

Она замечает мой взгляд и улыбается довольной и счастливой улыбкой.

— Фиуро, как хорошо видеть твои глаза открытыми! Старая Сминис принесла еды. — Она быстро ставит доску, трезубцем разрезает мясные шарики, толчет картошку. Усадив меня и подложив под спину подушку, она снова усмехается и подает мне хлеб. Рот наполняется слюной. С трудом я поднимаю руку и подношу кусочек хлеба ко рту — с трудом, но делаю это сама. Еще два дня назад Сминис приходилось кормить меня с рук. Зубы болят, но я терплю эту боль. Мое тело медленно возвращается к жизни. Боль означает, что я буду жить.

Сминис подает мне плошку с мясом и трезубец. Она помогает мне поддерживать плошку у самого рта, пока я трясущейся рукой подцепляю кусочки мяса. Оно кажется мне самой вкусной едой в жизни. Я съедаю пару шариков, картофелину и стебелек лука. Сминис расплывается в улыбке.

— Вот молодец, фиуро, вот молодец. Теперь все будет хорошо, все будет хорошо.

Я старательно прожевываю картофелину и уже готова приняться за следующий кусочек мяса, когда в коридоре раздаются решительные и громкие шаги, и появляется мой муж. Он одет в траурное платье, волосы заплетены в косу, на лице одновременно — удивление и ярость. Старая Сминис поспешно забирает у меня плошку, отставляет доску прочь и выходит из сонной. Я стараюсь не отводить от лица Мланкина взгляда. Чуть приподняв брови, они подходит ближе и внимательно вглядывается в мое лицо.

— Мне сказали, ты пошла на поправку, Инетис. — Его цепкий взор скользит по мокрым простыням, по плошкам на доске с едой, снова возвращается к моему лицу. Мланкин удивлен и зол. — Я рад.

— Я тоже рада, — говорю я. Мой голос впервые за несколько дней звучит так, как должен.

Мланкин подходит совсем близко и склоняется надо мной, заглядывая в глаза. Я знаю, что за вопрос он хочет задать. От родового проклятия нет спасения. От огненной лихорадки меня мог спасти только маг, потому как причина ее — магия. Такие болезни не проходят сами собой. Я иду на поправку, а значит, мне кто-то помог.

— Ты нарушила запрет на магию, — говорит он. — Или это сделал кто-то другой.

Я молчу, собираясь с силами для ответа. Мланкин не спрашивает, он утверждает. Я вижу, как раздуваются его ноздри, как темнеет взгляд.

— Это сделала я сама, — говорю я.

Он отшатывается от меня, словно я вдруг превратилась в нечто уродливое. Отходит в сторону — прямая спина, решительная походка. Разворачивается ко мне лицом, качая головой.

— Инетис, зачем. Зачем ты это сделала. Ты, правительница, должна подчиняться слову своего правителя первой. Ты должна была умереть, но не нарушить закона.

Его слова жестоки, и, хоть я и была к ним готова, они бьют меня. Цили говорил мне, что так и будет, я знала, что так и будет, но все же я была женой Мланкина, я выносила и родила его ребенка, я отреклась от магии по первому его слову. И разве я не заслужила права бороться за собственную жизнь?

И я спрашиваю у него то, что должна спросить:

— Что теперь будет?

Он смотрит на меня, словно раздумывая. Быть может, он ожидал слез и мольбы, оправданий и лжи, но я теперь снова маг. Я не могу лгать и не хочу оправдываться.

— Ты знаешь указ. И он не отменен. И я не стану отменять его ради тебя. Ты должна будешь покинуть мой дом и Асмору до наступления утра. Я отправлю с тобой отряд солдат, они проводят тебя к вековечному лесу. Ты слаба, тебя довезут.

В голове становится пусто от его слов и голоса, ровного и спокойного. Передо мной не мужчина, с которым я сплеталась в страстных объятьях на нашей постели. Это правитель, принимающий верное решение. И он предпочел бы, чтобы я умерла, не нарушив его указа.