Мечта империи - Алферова Марианна Владимировна. Страница 32

– Вот мечта Империи и сбылась. – Марий печально улыбнулся. – Краткое исступленное желание и столь же краткая и простенькая реализация мечты. Не нужны ни поединки, ни риск, ни арена, ни зрители. Лишь человек, его вена, шприц и игла. И немного субстанции, именуемой «мечтой». Перед вами первое и главное доказательство первичности материи.

Девица повернулась к гостям. Никакого иного света, кроме уличного, проникающего сквозь узкое, забранное деревянной решеткой оконце, в комнатке не было. Но в черных расширенных зрачках отражалось по тлеющей свече. Она протянула Веру шприц и со странной усмешкой сказала:

– «Мечта»… Отведай «мечты»…

– Бери, собака, не бойся, – усмехнулся Марий. – Первая «мечта», как первый Венерин спазм.

Юний брезгливо поморщился и отстранился.

– Когда я учился в Александрии, подобный препарат испытывали на добровольцах, – задумчиво сказал Элий. – Он помогал людям в случае амнезии. Некоторым удавалось вспомнить час своего рождения. Может, тебе надо что-то вспомнить?

Элий взял из рук девицы шприц. Струйка мутной жидкости брызнула из иглы.

– Начнем? – спросил Элий с улыбкой.

Вер изумленно глядел на друга. Элий предлагает ему наркотик! Или сенатор, лишившись гения, сходит с ума? Что он делает? Зачем?

– С бесноватыми надо бесноваться [79], – улыбка Элия сделалась совершенно безумной.

– Ты хотел укрыться в моем приюте, – сказал Марий. – Моя «мечта» укрывает даже от богов. Кто принимает «мечту», делается невидим для богов.

– Я не собираюсь прятаться от богов.

– А я бы на твоем месте укололся, – разглядывая паутину на потолке, отрешенным голосом сказал Марий. – Послушайся, собака, старого мудреца.

Веру показалось, что зрачки Элия странно расширены и светятся тем же таинственным светом, что и глаза одурманенной наркотиками девицы. Как зачарованный, Вер послушно вытянул руку, и Элий вколол ему в вену иглу. Гладиатор получит свою мечту.

Маленький Вер лежал в колыбели, мать смотрела на него и улыбалась. Она была прекрасна. Не такой, какой он запомнил ее – в доспехах, источавших запах пота, металла и кожи; нет, не такой. Теперь ее руки были мягкими и теплыми, а не огрубевшими, и от них не пахло ружейной смазкой. На ней было платье из тончайшего белого виссона [80], а на шее сверкало синими и красными огнями ожерелье из драгоценных камней. Как она могла так перемениться?

– Мой маленький, – шептала она, наклоняясь над ним. – Знал бы ты, какой опасности тебе удалось избежать. Надеюсь, что ты не узнаешь об этом никогда.

Она взяла его на руки и поднесла к окну. Вер увидел незнакомый пейзаж. Серое, низкое небо, влажный от дождя подоконник, темная зелень деревьев внизу. Дом, в котором они жили, находился на холме: серая лента реки обвивала желтеющие виноградники.

Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина в красной тунике и броненагруднике.

– Юния, – сказала мать, обращаясь к вошедшей. – Возьми его. Отныне он будет считать своей матерью тебя.

Мать протянула ребенка женщине в доспехах. Вер узнал ее. Серебряная фиала «Нереиды» блестела у нее на груди. От женщины пахло потом и кожей, и ружейной смазкой.

– Скоро будет война, Иэра, – сказала женщина-легионер. – Что, если я погибну?

– Он все равно вырастет. А я… я больше не могу ничего для него сделать.

Женщины поцеловались на прощание.

Юния Вер унесла малыша.

Вер очнулся. Вместо склоненного лица матери увидел смуглое лицо безымянной девицы. Увидев, что он открыл глаза, она тут же растянулась подле и раздвинула уродливые короткие ножки, приглашая предаться Венериным удовольствиям.

А в триклинии тем временем все переменилось. В комнате полно было народу. Молодые люди и девушки сидели на полу и курили. Запах пряных трав наполнял комнату. У всех были длинные грязные волосы, давно не стиранные лохмотья сделали бы честь лавке провинциального старьевщика. На столе, на каменных ложах, даже на полу стояли чаши с вином. Пронзительный очень высокий голос то начинал петь, то прекращал. Следом бас подхватывал все тот же куплет. Обрывки разговора вспыхивали слабым огоньком на ветру и гасли. Бессмысленный смех, как обертка марципана, шуршал, не веселя. Лишь одно слово кочевало из уст в уста, вызывая приступы хохота и краткого восторга. «Мечта». Оно витало меж сидящими, уже никому ничего не обещая, но как будто присутствуя среди них, будто материализовалось, и наяву сделалось таким же отвратительным, как девица рядом, доступная, но при этом не желанная. И Веру почудилось, что слово «мечта» непостижимым образом оттиснулось навеки в его мозгу, будто печать секвестора [81] на имуществе должника.

Он оттолкнул девицу, которая восприняла его грубость с равнодушием, и поднялся. Увиденное во сне потрясло. Выходит, он не только не знал своего отца, но и не ведал, кто его мать. В Риме, где так принято гордиться чередой предков, где каждый житель знает наизусть, в каком году его прадед был консулом, эдилом или префектом, или просто стоял во главе центурии маляров, или числился легионером, он, знаменитый победитель Больших Римских игр, Вер – исполнитель желаний, оказался никем, – безларником, подкидышем, взращенным в ничтожной и подлой семье. И от него не зависело уже ничего, прошлое неисправимо. Весь вопрос в том, насколько можно верить видению, что возникло в отравленном наркотиком мозгу. Если его мать действительно Иэра, то… Но что-то мешало ему поверить. Жизнь, прежде простая, неожиданно превратилась в цепь сложнейших головоломок. Они накладывались одна на другую, и разгадать их становилось невозможно. Едва Вер находил ответ, как тут же некто подбрасывал ему новую задачку.

Он огляделся, желая отыскать Элия, чтобы поведать другу о том, что он увидел во сне. Но сенатор исчез. Осталась лишь тога с пурпурной полосой. Какой-то обалдевший от «мечты» киник задрапировался в нее и, принимая вычурные позы, передразнивал знаменитых ораторов и цитировал Диогена. Вер повернулся к расположившемуся в плетеном кресле Марию. Несколько парней и девиц сидели вокруг учителя на полу. Их сине-зеленые и красно-желтые туники сложились в пестрый узор. Лепестки цветов усыпали грубый пол.

– Диоген увидел грязную баню и спросил: «А где моются те, кто вымылся здесь?»

Киники рассмеялись. Они тряслись, они буквально рыдали от смеха, хотя каждый из них слышал этот анекдот про Диогена как минимум сотню раз. Вер тоже начал смеяться, сам не зная почему, и злился на себя за этот идиотский смех.

– Проснулся, собака? Добро пожаловать на симпозиум киников, – сказал Марий. – Ну, как, ты понял наконец, что это и есть истинная и единственная мечта Империи?

– Где Элий? – спросил Вер, все еще давясь от смеха.

– Какое мне до него дело? – брюзгливо заметил Марий. – Вышел погулять. Сказал, что голова болит.

Кожаная занавеска, служащая дверью, отлетела в сторону, и два человека, тоже в пестром и рваном тряпье, втащили в комнату третьего. Поначалу Вер решил, что этот киник – из породы «мечтателей», только мечта одолела его и полностью подчинила. Тело мешком свалилось на пол. Худые, изъязвленные руки бессильно раскинулись, будто человек желал обнять всю Империю, уходя навсегда. Лицо упавшего наискось пересекал влажный алый порез, взбухая ягодиной на месте вытекшего глаза, отсекая ноздрю и уродуя рот. Уцелевший глаз бессмысленно таращился в потолок. Человек, лежащий на полу, был мертв.

Один из пришедших вынул изо рта сидящего на полу киника самокрутку с веселящей травкой и жадно затянулся.

– Кто убил нашего друга, собака? – спросил Марий.

– Два паршивых пса. Выскочили из кустов и…

– Элий! – закричал Вер и ринулся вон из приюта киников.

В сердце ему как будто ткнули иголкой. Впервые он тревожился за другого, впервые испытал настоящую боль.