На крючке (ЛП) - Макинтайер Эмили. Страница 9

Его глаза расширяются, слезы стекают по румяным щекам.

Тик.

От этого звука мои внутренности сжимаются, воспоминания заполоняют разум, напоминая мне о всех тех случаях, когда у меня не было силы. О всех тех случаях, когда меня заставляли занимать места, где не существовало гордости и уважения. Все ночи, когда я лежал в постели одиннадцатилетним мальчиком, только что из Англии и оплакивал смерть своей семьи, задаваясь вопросом, почему Бог заставил меня выжить.

Что я сделал такого плохого?

Мой желудок сворачивается и вздувается, желчь подступает к горлу, а сознание кружится от воспоминаний. Меня окружает шлепанье крокодиловых сапог моего дяди по деревянным половицам. Моя грудь сжимается от звука его карманных часов, тик, тик, тик, проносящихся в тишине ночи, когда он закрывает за собой дверь моей спальни.

Гнев вырывается из середины моего живота, густой и тяжелый, прорывается сквозь мои внутренности, ослепляя меня от взрыва, пока я не вижу только огонь.

Мои пальцы сжимают его челюсть, пока его губы не деформируются, заставляя его рот открыться в форме буквы о. Другая рука, в которой я держу нож, проникает в открытое отверстие и захватывает кончик его языка, тянет до тех пор, пока он не вскрикивает, его тело бьется о кресло. Ощущение того, как мое лезвие вонзается в мясистую плоть, посылает по позвоночнику струйку удовлетворения.

— Ну что ж, — говорю я, отрезая последнюю соединительную ткань, и разрыв мышц вызывает у меня ухмылку. — Полагаю, я солгал.

Бросив бесполезный кусок мяса куда-то позади себя, я втыкаю нож ему в подмышку, втыкаю лезвие до тех пор, пока край рукоятки не упирается в сосуд, а затем выдергиваю; его подмышечная артерия разрывается, и горячая жидкость брызжет мне в лицо.

Кровь капает на мою руку, когда я поднимаю острие ножа позади него, щелчок перерезаемой застежки-молнии теряется в беспорядочных криках агонии, которые вырываются из его наполненного кровью, лишенного языка рта. Я оттягиваю его руку в сторону кресла, берусь за тупой край рукоятки и бью им по часам, осколки стекла сверкают, падая на пол.

— Не смей, — я повторяю движение. — Проявлять, — кости его запястья ломаются от удара. — Неуважение, — на этот раз его пальцы. — Ко мне.

Снова и снова я опускаю руки, пока мои бока не устают от повторения. Волосы падают мне на лоб, на лбу проступает блеск пота, и я переворачиваю нож, ярость пылает в моей душе, побуждая меня полностью отрезать ему руку. Сделать так, чтобы он больше никогда не контролировал мою реакцию таким образом.

Как он вообще посмел подумать, что может.

Мой нож пилит сухожилия и сосуды, пока не встречается с костью, бесполезная конечность болтается, кожа изуродована и неузнаваема.

Я двигаюсь дальше, делая прорези на его торсе; по одной за каждый тик, который он заставил меня вытерпеть.

Булькающие крики смолкают, как и звуки его часов, и по мере того, как они стихают, стихает и ярость.

Постепенно кошмары исчезают, и мои глаза вновь обретают фокус. Я опускаю взгляд вниз, грудь вздымается, и я вижу брызги крови на моей открытой коже и ткани одежды.

Я разминаю шею, впитывая благословенный звук тишины.

Мой взгляд переходит с близнецов, прислонившихся к дальней стене, на связанного мужчину передо мной, его глаза пусты, рот разинут, его труп пропитан кровью из длинных, неровных порезов по всему его телу. Его рука висит под странным углом, под пятнистой кожей образовалась лужа темно-красного цвета. Я иду вперед, стекло от разбитых осколков его часов хрустит под моими ботинками.

Теснота в груди ослабевает, и я удовлетворенно выдыхаю. Подойдя к металлическому столу, я снимаю перчатки и хватаю пиджак от костюма, а затем поворачиваюсь, чтобы выйти за дверь. Я смотрю на близнецов, которые выпрямились у стены, и мои шаги замедляются, когда моя нога нажимает на что-то мягкое. Я опускаю взгляд вниз, по моим венам течет веселье, когда я вижу отрезанный язык, раздавленный под подошвой моего ботинка.

Я смотрю на близнецов и провожу рукой по волосам.

— Уберите это и убедитесь, что он не был кем-то важным.

Они кивают, и я выхожу из комнаты, адреналин заставляет каждую клеточку искриться под кожей, кровь бьет ключом, а член твердеет от желания убивать.

Есть что-то странно приятное в том, чтобы быть чьим-то судьей, присяжным и палачом. Вид острых ощущений, которые невозможно повторить. Он пронизывает все твои внутренности и заставляет тебя чувствовать себя неприкасаемым. Непогрешимым.

Как бог.

Поднимаясь по черной лестнице в офис, я беру пластиковый пакет и расстегиваю рубашку, затем брюки — отрываю пропитанную кровью ткань, чтобы один из мальчиков выбросил ее.

Переодевшись в запасную одежду, которая висит в шкафу, я сажусь в кресло, закидываю ноги на стол и прикуриваю сигару, наслаждаясь земляным вкусом. Нажав на экран компьютера, я нахожу фотографию Питера Майклза и его семьи, желание сжимает мой желудок, когда я останавливаюсь на лице Венди, представляя, каково это — иметь ее под собой. Чтобы она полностью подчинилась мне, прежде чем я сломаю ее и отправлю обратно в дом без отца.

Я стону, нащупывая ладонью свой член в брюках, когда он пульсирует за молнией.

Венди Майклз — восхитительное лакомство, и я не могу дождаться, когда смогу насладиться каждым кусочком.

7. ВЕНДИ

— Ты будешь дома к ужину?

Я ненавижу то, как звучит мой голос, заполненный мольбой в надежде, что мой отец действительно вернется домой.

На заднем плане раздается слабый звук шелеста бумаги.

— Я не смогу приехать сегодня вечером, милая, но я постараюсь сделать все возможное на выходных.

Я жую нижнюю губу, волнуясь. Мой отец всегда был занятым человеком, но он находил время для меня. С годами он постепенно отдалялся все дальше и дальше, и теперь я не знаю, как с ним связаться. Я не знаю, как убедить его, что нам тоже нужно внимание.

— Ты даже не был в новом доме, папа. Это как… Я не знаю.

Он вздыхает.

— А чего ты ожидала, Венди? Ты знаешь, как обстоят дела.

Я не хочу, чтобы Джону приходилось постоянно воспитывать себя.

На кончике моего языка вертится мысль сказать это, но я проглатываю ее, надеясь, что если я прикушу язык, может быть, он вернется домой.

— Что ты вообще делаешь?

Он снова вздыхает, и на этот раз на заднем плане слышится отчетливый женский голос.

Мой желудок сжимается, рука сжимает телефонную трубку.

— Ты вообще в Блумсбурге?

Он прочищает горло.

— В данный момент нет.

Я насмехаюсь, негодование раздувается, как грозовая туча, в центре моей груди.

— Пап, ты обещал, что когда мы переедем, ты будешь чаще бывать здесь.

— Я буду.

Мои глаза горят.

— Тогда почему ты по-прежнему… везде, но не здесь?

Когда-то давно мой отец был для меня всем. Я следовала за ним повсюду и все делала вместе с ним. Настолько, что он прозвал меня своей «маленькой тенью». Но когда я стала старше, все изменилось. Постепенно меня оттеснили на задний план, пока я вообще не вытеснялись из жизни. Меня оставили позади, как ненужный багаж.

Иногда я думаю, может быть, Джону легче, ведь он никогда не знал, каково это. Наш отец никогда не уделял ему столько внимания, сколько уделял мне. Тем не менее, я бы сделала почти все, чтобы иметь любовь моего отца, которую когда-то имела, и я бы сделала еще больше, чтобы гарантировать, что Джон сможет впервые почувствовать ее вкус.

Я не считаю своего отца плохим человеком, я просто думаю, что его жажда приключений пересилила потребность в семье, пока где-то по пути он не забыл, что она у него вообще есть.