Она моя (СИ) - Тодорова Елена. Страница 29

— Понимаю.

Гордей больше ничего не говорит.

Целует… Целует жарко. Прогоняет то, что у нас по устной договоренности будет «потом». Сейчас… Сейчас все чудесно. Плавит… Плавит естественные защитные покровы.

Раз, два, три…

Сливаемся… Сливаемся в одно целое.

Глава 25

— Кича-кича [7]? — повторяю за Федором. Зажмурившись, морщусь и мотаю головой, словно мне газировка ударила в нос. — Забавно! Ну, забавно же, — хохочу. — Мне определенно нравится польский! Кича-кича… Кича-кича… — повторяю вновь и вновь, чтобы запомнить.

Не то чтобы умение подозвать кота выручит меня в сложной ситуации… Просто это так мило и одновременно дерзко звучит. Я учусь быть серьезной и предусмотрительной, но не действовать же теперь во всем исключительно по расчету.

Зато Федору со мной весело. Иногда мне даже кажется, что его отношение выходит за рамки дружбы. Нет, ничего лишнего он себе не позволяет, только вот взгляд… Не знаю, как на это реагировать, поэтому чаще всего делаю вид, что не замечаю ничего особенного.

В один из дней, едва Тарский уезжает, Федор обращается ко мне со странной просьбой.

— Ты помнишь того мужчину? Карла?

— Конечно, — отвечаю, сходу ощущая дискомфорт и тревожность.

Плохое не люблю вспоминать. Вот и тот вечер просто перечеркнула, не возвращалась ни разу с момента переезда.

— А ты могла бы его нарисовать?

Изначально этот вопрос вызывает у меня ступор. Я рассказывала Феде о том, что обладаю своего рода уникальной особенностью: быстро и достаточно подробно запоминать увиденное. И сейчас он желает получить портрет этого мужчины. Только вот в рисовании я слабо продвинулась. Повторяла лишь то, что писала мама. Мне казалось, это легко, потому что ее работы я помню детально, буквально по штрихам. Пару дней назад попробовала писать красками, и опять-таки получилось только потому, что я «видела» ключевые моменты и самые выразительные мазки. Рисовать с натуры не пробовала никогда.

— Это все-таки он? Тот, кто вам нужен?

— Да. Мы получили подтверждение. Но возникла новая проблема. Гордей проверил всех мужчин с именем Карл, которые находились в «Комнате» в тот вечер — мимо. Затем он перебрал всех членов клуба с этим именем — снова ничего.

— Карл оказался не Карлом? — озвучиваю свои догадки. — Он представился другим именем.

— Именно. Поэтому сейчас нам нужен какой-то крючок, чтобы выйти на его след. Портрет пришелся бы очень кстати, — взгляд Федора меняет свою интенсивность. Становится настолько мягким, что мне даже неловко. — Если тебе тяжело вспоминать…

— Нет, — поспешно отмахиваюсь. — Все нормально. Я попробую.

Ничего запредельно ужасного со мной там не произошло. И если я могу помочь, то готова жертвовать многим. Лишь бы все это закончилось, и мы с Гордеем скорее вернулись в родную страну.

Садимся с Федей на пол у журнального стола. Я прикрываю веки, позволяя сознанию вытянуть из закромов памяти лицо того мужчины. Получается довольно быстро, без особых ухищрений. Перед мысленным взором четко и ярко формируется образ. Прилагаю усилие лишь для того, чтобы задержать визуализацию.

Пару минут спустя распахиваю глаза и прижимаю грифель к листу. Рука движется сама собой. Периодически дышать прекращаю, настолько сосредоточена на работе. Черточка за черточкой, формируется портрет. Федор все время молча следит за процессом. Я даже забываю, что он находится рядом. Себя физически не ощущаю. Один сплошной поток подсознания, пока не приближаюсь к финишу.

— Кажется, готово, — рука с дрожью стынет над листом.

— Хорошо, Кать, — шепчет Федор. — Очень хорошо.

— Правда? — спрашиваю зачем-то, хотя сама вижу, что удалось передать образ практически с фотографической точностью.

— Я возьму?

Кивая, позволяю Бахтиярову подтянуть рисунок к себе. Долго молчит, разглядывая портрет.

— Его глаза… — шепчу я, не в силах уцепиться за какую-то ускользающую мысль. — Я их где-то видела, — неосознанно растираю виски. — До «Комнаты»… Какая-то чертовщина…

На щеках и шее Федора проступают красные пятна. Шумно вздыхает, прежде чем посмотреть на меня. Почему? Очень странная суетливость с его стороны.

— Ты отлично поработала, Катюш, — прячет рисунок в папку. — На этом все. Закроем тему.

Помимо воли задерживаю на нем взгляд, он же свой вдруг отводит.

Что такое?

Стараюсь переключиться и не думать обо всей этой ситуации. Мне это ни к чему. Не хочу зацикливаться на плохом, но реакция Тарского снимает с меня последнюю шелуху и скручивает нервы в один тревожный узел. Едва Федор показывает ему портрет, меняется в лице. Без какой-либо выразительной мимики мрачнеет на глазах. Взгляд сгущается и темнеет, становится до жути холодным.

— Катя, выйди, — бросает мне и поворачивается к Федору.

Повинуюсь, чтобы не накалять атмосферу еще больше. Однако обрывки напряженного диалога все равно улавливаю.

— Я просил ее больше не вмешивать, — цедит Таир таким жестким тоном, что я вздрагиваю и покрываюсь с ног до головы мурашками.

Не представляю, как там Федор держится.

— У нас осталось мало времени, — говорит вроде как спокойно. — Ты же «перебрал» всех Карлов. Этот черт представился не своим именем, как его еще найти? С портретом у нас есть хоть что-то. Завтра подключим остальных, кто-то его обязательно узнает…

— Она не должна была это вспоминать, — с тем же давлением. — Ты же осведомлен относительно, — пауза настолько длинная, что мне кажется, будто я просто не слышу продолжения, — всех тонкостей.

— Мы поговорили, и Катя согласилась помочь.

— Согласилась, блядь, — после этого следует глухой удар, и я снова вздрагиваю. Надеюсь, что этот выплеск достался только столу. Судя по характеру звуков, он там точно задействован. Вопрос лишь в том, не послужил ли Федя проводником. — Если ее «понесет», голову с тебя сниму.

Что это значит?

Начиная слишком сильно волноваться, решаюсь все же выйти обратно. Сталкиваюсь с Бахтияровым в дверях кухни. К счастью, он невредим и направляется домой. Дурацких вопросов не озвучиваю. Просто прощаюсь и желаю доброй ночи. А вот грозит ли покой мне, только предстоит выяснить.

— Катя, иди, ложись. Я скоро буду.

Все это Тарский выдает, не глядя на меня. Курит у открытого окна. Вместе с дуновением промозглого ветра физически ощущаю и его ярость.

— Ты сердишься на меня? — не могу не спросить.

— Нет.

— По голосу не скажешь.

— Я сержусь не на тебя, — поясняет. Затягивается и повторяет на выдохе чуть сипловатым голосом: — Иди спать, Катя. Мне нужно побыть одному.

— Нет, не нужно, — впечатываюсь ему в спину.

Скользнув ладонями под руки, прижимаю их к напряженной груди.

— Катя, — выдыхает и на мгновение цепенеет, не выдавая ни слов, ни эмоций.

— Позволь мне просто постоять с тобой. Обещаю, не буду ничего спрашивать.

Хотя внутри меня уже зерна посеяны. Хочу понять, что все это значит. Хочу и боюсь. Гордей просил верить ему и в него. Наверное, этот момент один из тех, в которые я должна закрыть глаза и падать. Он не позволит разбиться.

Его грудь медленно вздымается на вдохе и так же медленно опадает. Знаю, что это отмашка одобрения, и расслабляюсь. Не прогонит. Так и стоим — неподвижно и молча. Лишь повышенный тонус внушительной мышечной массы выдает напряжение. Брошенная в пепельницу сигарета догорает впустую. Вот бы с эмоциями, как с табаком — дотла. Нет, их нам приходится прорабатывать самостоятельно.

Когда Гордей расцепляет мои занемевшие ладони и оборачивается ко мне лицом, неосознанно вздрагиваю. Иногда меня разбивают сомнения. Начинает казаться, будто он угождает мне, чтобы спасти от безумия. Но потом я ловлю этот взгляд, и все — душу сворачивает трепет. Снова верю в то, что между нами все взаимно.

— Значит, ничего не спросишь?