Белая Мария - Кралль Ханна. Страница 4

Нету дам с шелковыми зонтиками.

Туристы есть. В адидасах, джинсах и пропотевших футболках. Позируют для фото перед водолечебницей и среди цветущих олеандров. В пассаже под аркадами примеряют китайские кофточки. В ресторане битый час ждут официанта. По полу прогуливаются воробьи, синицы и голуби, со столиков им бросают остатки пиццы.

Дорогой М. Э., хотела я сказать. Вы с Гражиной не успели. Не жалей, того Мерана уже нет.

Хотела сказать, но не успела.

М. Э. нет.

13. Йохи

Судьба Франца Кафки напугала Милену, и этот страх застрял в ней на всю жизнь. Страшна была его болезнь и смерть. Его инакость. Это — особенно. А тут ей показалось, что дочка влюбилась. Она начала кричать: не хочу, чтобы влюблялась в чужого! А если влюбишься, не выходи за него! А если выйдешь, не рожай от него детей. Обещай мне, что у тебя не будет детей от чужого!

Это не была неприязнь к чужим. Это был страх перед их судьбой. Так считала Яна, дочь Милены. Страх. Хотя тот чужой не был евреем. Наоборот. Он был воплощением нееврейства. Ариец. Немец. Голубоглазый блондин. К тому же граф: Йоахим фон Ц.

У него был собственный замок, Neuschloss^[18], где-то на севере, предки поселились в Чехии в тринадцатом веке. А еще у него был элегантный автомобиль «аэро»^[19] — белый, с черной сдвигающейся крышей и коричневыми крыльями. В тридцать девятом он возил в нем евреев и социалистов. Помогал им перебраться в Польшу через зеленую границу^[20]; в Польше их снабжали английскими визами. Была весна.

Собирались в Праге, в квартире Милены. По нескольку дней, а то и около двух недель ждали Йоахима. Граф приезжал и осматривал багаж. Говорил: это придется оставить. Люди приходили в отчаяние. Весной тридцать девятого нелегко было расстаться с чемоданом. Дочка Милены наблюдала за беглецами с жалостью. Об одном из них она после войны скажет: человечек. Человечек был евреем и дрожал от страха. Йохи? Йохи никогда не дрожал, он ничего не боялся, Яну восхищали его отвага и удаль. А тот человечек сломался и решил пойти в гестапо. Если я сам приду, говорил, это сочтут смягчающим обстоятельством. Он не знал, что гестапо должно смягчить, но рвался уйти. Йоахим и Милена уложили его в постель и дали снотворное, утром они с Йоахимом сели в «аэро». Автомобиль был двухместный, и Йоахим мог брать только одного пассажира. Он ездил много раз. После войны пассажиры писали ему письма. Эти письма сейчас в Мемориале Яд ва-Шем^[21] в Иерусалиме, потому что Йоахим — Праведник народов мира^[22]. Я счастлив, что вы живы, писали ему. Вы спасали, рискуя жизнью. Меня объявили в розыск, Господи, еще немного, и мне был бы конец. Мы убегали ночью, лесом, под проливным дождем, лес этот никак не кончался. Могу ли я что-нибудь для вас сделать? Пожалуйста, скажите мне, непременно. Бедная Милена. Необыкновенный человек. Мне стыдно, что я живу, что я спас свою жизнь, а она, такая замечательная…

В числе пассажиров «аэро» был Эвжен Клингер, последний мужчина Милены Есенской. Она пообещала, что приедет к нему в Лондон. Прошло лето. Первого сентября прекратилась переправка через границу. Милену арестовали в ноябре. Она умерла в Равенсбрюке^[23].

14. Юлианна

Поезд набирал скорость, миновал шлагбаум, мальчик пытался вскочить, схватился за поручень, споткнулся… Лежал на рельсах, какой-то разбросанный. Учебники, тетради, белый шарфик, русые волосы, все разбросано, но что раздавленный — не было видно. Только когда она подбежала… Кровь текла, потому что сердце продолжало ее качать, потому что сердце не знало, что он уже не живой.

Она ходила к нему прямо из школы. Рассказывала, что на уроках, что дома, говорила, что никогда ни в какого мальчика не влюбится. Каждый день ходила, в сумерки, в стужу, всегда одна, и каждый день обгоняла женщину с велосипедом. Та на нем не сидела, не ехала — вела велосипед, как вьючное животное. На багажнике лежали цветы, на руле висели сумки и лейка, в сумках позвякивали бутылки с водой. Женщина возилась на соседней могиле. Потом присаживалась, доставала вязанье, спицы и вязала. Немолодая, неприметная, похоже, старая дева, в байковой кофте и гарусной жилетке, которую сама себе связала. К этому очки, платок на голове, осенью боты, летом полукеды и гольфы, сползающие до щиколоток. Странно: приходит на могилу к родителям, а по могиле видно, что родители графского рода, Эрик и Теодора фон Ц.

Они встречались каждый день, и только здрасьте — Grüss Gott — триста шестьдесят пять раз — Grüss Gott — здрасьте, а так — нет, разговоров не заводили.

Прошли годы. Она пришла, полила цветы, зажгла лампадку. Сказала: я выхожу замуж. Встретились у железной дороги, за шлагбаумом, где ты… где твой поезд… Опять был поезд, но этот сошел с рельсов и остановился. Приехал кран, поднимал вагоны. Люди стояли, смотрели, я тоже стояла. Поднялся ветер. У меня длинные светлые волосы, ты ведь помнишь, правда? Они рассыпались, ветер их трепал… Он стоял рядом, высокий, молча. Не смотрел на поезд, смотрел на волосы…

Она была мастером ремонтной бригады. Получила задание: крыша протекла, заливает мансарду. Осмотрела стены, сырость, грибок, несколько кошек, самая маленькая — на коленях у хозяйки. Хозяйка сгорбленная, седая, в очках, в гарусной жилетке. Женщина с кладбища, графская дочка, Гизела фон Ц. Вместе поднялись в мансарду, и она увидела море. Штормовое черное или синее и спокойное, как колыбельная, в рамах и неокантованное, на стенах, на полу, прислоненное к мебели и к печке, выкрашенной в коричневый цвет.

Она пообещала прислать рабочих.

Графиня хотела знать точно: когда, пани майстер?

Как протрезвеют, сказала она так же деловито и подошла к картинам. Это всё — ваш отец?

Всё, подтвердила графская дочка. Здесь рисовал, здесь и умер. Mutti лежала внизу, уже не вставала, я не сказала, что он умирает. Она услышала шум. Мы сносили его по лестнице, он был длинный, и нести было неудобно. Вообще-то не длинный, а высокий, но если несешь, то длинный. Что за шум, ворчала Mutti, спать из-за тебя не могу. Я объяснила: пришел печник, чинит печь. Коричневую? Другой нет, спи, уже починил. Что за идея — красить печь, вдобавок в коричневый цвет, я ведь ему говорила, где это видано, да еще масляной краской… Говорила, Mutti, говорила, но уже поздно, пора спать… Она умерла через месяц после него. Так бывает: один забирает с собой другого, — и он ее забрал. Вы только ремонтом занимаетесь, пани майстер? — допытывалась графиня. А углем нет? Жаль, потому что я получила угольную крошку. Просила уголь, а прислали крошку, целую тонну, мне уголь полагается, пани майстер, вы уж им там скажите.

где это видано — красить печь

15. Графиня

Она осталась одна, в окружении отцовских картин и фамильной мебели — большой и тяжелой.

В застекленном шкафу стояли первые издания Гёте и Шиллера. В комоде среди полотенец с монограммами, вышитыми тонюсенькой шелковой ниткой, лежали письма.

В двух пачках, перевязанных ленточками от бонбоньерок. Все на немецком, только в одной пачке письма без ошибок, а в другой — с ошибками. На тех, что без ошибок, — штемпели полевой почты Восточного фронта. Сверху лежало официальное письмо. В нем сообщалось о героической гибели на поле славы, выражалось сочувствие и пересылался Железный крест. Крест тоже лежал в комоде.

Письма с ошибками были отправлены из Советского Союза. Все они проходили через руки пани Алинки, которая работала на почте, но никогда — никогда! — не посмела бы спросить об отправителе. Это графиня сама однажды сказала: в Берлине, в сорок пятом… О Господи, в ужасе прошептала пани Алинка, но графиня поспешила объяснить: нет, это не то, о чем пани Алинка подумала. Он лежал, раненый, в развалинах. Она услышала стон, перевязала, отнесла, вернее, оттащила в полевой госпиталь…