На волоске (СИ) - Брай Марьяна. Страница 2

К ней мы ездили с бабулей пару раз, и меня, ребенка из города, который можно смело считать деревней, поразила и смяла мощь великолепного и строгого Ленинграда. Тогда, в свои десять лет я решила, что этот город нужно заслужить. Как моя бабушка, как Нина Филипповна.

Родители мои постоянно были на работе. Мама – каменщик, отец – водитель грузовой машины.  Рано утром, до первого фабричного гудка они уходили на работу и возвращались после него.

Нам завидовали, потому что папа никогда не пил, и новенькая «копейка» появилась у нас самых первых в городке. Зависть и злость людей, которые тяжело зарабатывают на жизнь, редко ездят в Свердловск, чтобы купить хоть что-то для разнообразия, мне были непонятны, да и не заметны.

Учиться я поехала, естественно, в Ленинград. Я мечтала стать швеей. Благодаря Нине Филипповне меня без проблем взяли в ПТУ. Считалось, что нужно сначала постигнуть азы, а вот потом, когда я буду уметь минимум, можно и в настоящие модистки. Свои восемнадцать лет я отмечала в городе на Неве, и кто знает, как бы сложилась моя жизнь дальше, если бы не знакомство с Людмилой – женщиной, старше меня лет на двадцать.

Я просто обратила внимание на ее волосы. Каштановые, густые и блестящие. Чуть ниже плеч, но такие красивые, что глаз оторвать было невозможно. И я следовала за ней уже час. Когда я прыгнула в трамвай сразу после нее, она обернулась и свела брови:

- Тебе чего? Ты за мной от Невского тащишься. Потерялась? – уверенно хмыкнула она, но какая-то настороженность или испуг, все же были в ее глазах.

- Нет, вы извините, я не хотела напугать или обидеть. Оторваться от ваших волос не могу. Очень красивые, - я со всей своей душевной простотой выпалила свои мысли.

- А-а, ну тогда ладно, - страх в ее карих глазах растворился, и они стали теплыми, обычными, как у всех. – Я - Людмила. Отчество не нужно, - она протянула мне ладонь, на которой я моментально заметила тысячи странных точек. Это было немного похоже на руки детей, которые играют с царапучим котенком. Ноготки впиваются, ранят кожу, но не настолько, чтобы хотелось отдернуть руку, а к вечеру ранки становятся заметными.

Она выцепила мой взгляд, и коротко сказала:

- Это от работы. Я делаю парики. И да, это парик, - указала она на шапку волос, от которых в трамвае не отводили глаз многие женщины. Зависть к такой шевелюре была понятна и мне.

Людмила оказалась постижёром. Это слово засело в голове намертво. Хоть остальные называли этих людей привычным словом парикмахер, что было логично, потому что «парикмахер» означало именно «делать парик».

Мне ее работа казалась чем-то удивительным и волшебным, каким-то видом искусства, волшебством. Я долгими часами могла просто наблюдать за движением ее пальцев, за тем, как из волосков, которые она очень бережно крепила к основе получается не вещь даже, а целый образ. Сначала я считала, что большинству парик нужен чтобы сменить образ, побыть в другом амплуа. Но когда я увидела женщин, что приходили к ней, поняла - многим они были необходимы, чтобы оставаться женщинами.

Не знаю почему, но эта одинокая женщина стала еще одним близким мне человеком. Я долгое время скрывала от Нины Филипповны свою подругу, но она сама в один из вечеров задала мне прямой вопрос:

- Я знаю, что ты пропадаешь не на учебе, Леночка. И почему-то тебе тягостно оттого, что мне сказать правду не можешь. Если бы это была влюбленность, я поняла бы, увидела в тебе эту перемену, но сейчас что-то другое. Неужели, ты считаешь, что я тебе враг?

Я рассказала тогда все - и о нашем знакомстве с Людмилой, и о том, как она показала свои работы, и то, что сразу после учебы несусь к Людмиле, чтобы, повторяя за ней, быстрее научиться этому ремеслу. Нина Филипповна рассмеялась тогда и выдохнув ответила мне:

- Я в тебе не ошиблась, дорогая. Это же хорошо, что ты ищешь новое, что учишься. Это еще одна хорошая профессия. Женская. Познакомь меня с ней, - все же что-то было во взгляде моей опекунши такое… подозревающее. Это сейчас я понимаю – боялась она за то, чтобы не связалась я с валютчиками и прочим подозрительным контингентом.

А красота на то время была не просто дорогой, а даже недоступной. Не зная еще того, что принесут мне эти парики, я полностью посвящала им все свое время. Людмила была рада, что нашла толковую помощницу, а я была счастлива научиться. Моя голова цвета жухлой осенней травы теперь часто представала перед людьми в блонде, ярком каштане, в карэ и модной “лестнице”. Я попробовала труды Людмилы и свои на себе - так было проще понять, что именно не удобно в парике, а что надо повторить на всех.

В Восемьдесят третьем я и думать забыла о моде, тканях и видах шва. Все мои альбомы и зарисовки, привезенные с Урала, одним махом были выброшены в громкий, как экскаватор, ленинградский мусоропровод. Я делала парики уже на заказ. Людмила отличалась от остальных тем, что делала это дома, а не в парикмахерской.

- Леночка, чтобы не было вопросов, я устрою тебя в парикмахерскую к себе, - заявила Людмила. А то не учишься давно, и деньги есть. Ладно Нина Филипповна, да и молчит она, видимо, из чувства такта. Но она мне твердо наказала тебя ни во что не втягивать. Завтра приходи учиться.

Меня никто не спрашивал, а потом я и сама поняла, что это было очень кстати. Зарплата в парикмахерской мне нравилась, хоть она и не могла сравниться с деньгами, которые приносили парики. Людмилу знали и находили через друзей, доступ к ней имели единицы, и ее паранойя была в то время совершенно уместна.

Домой я летала на самолете, привозила редкие и дорогие подарки. Зависть людская и злость в конце восьмидесятых отвернули от меня мою маму. Бабушки и отца к тому времени уже не было, а вот мать, которая, по сути, и не растила меня, переложив все на бабушку, а потом на Нину Филипповну, прямо заявила:

- Мне перед людями стыдно. Уже говорят, что ты там в Ленинграде проституткой в дорогих ресторанах жопой крутишь. Иначе, откуда такие деньжищи?

- А то, что вы машину в семидесятых купили через знакомства в горисполкоме? Это как? Ничего? А я, мама, своими руками зарабатываю и не беру хрусталь тоннами и ковры километрами, чтобы соседи от зависти дохли. Может, дело-то не во мне вовсе?

- Ты мне ишшо поговори. Вырастили ее, кобылу, горб себе кирпичами загробила, а она… - в этом месте мать начинала выть, и заканчивалось все ее коронной фразой «быстрее бы сдохнуть».

Мне не оставалось ничего, кроме как обнимать ее и извиняться непонятно за что. Но один случай в очередной мой приезд поставил точку в наших с матерью отношениях.

Нина Филипповна умерла прямо перед путчем, словно чувствовала, что все, за что она боролась в самые страшные годы, участвуя в тушении пожаров, выискивая в голодном городе еду для матери, себя и соседей в блокадном городе, все было зря. "Страну сдают свои. Без войны" - так она и сказала в один из вечеров, посмотрев новости. Утром я обнаружила, что она не дышит.

- Страну сдают свои. Без войны, - так она и сказала в один из вечеров, посмотрев новости. Утром я обнаружила, что она не дышит. Письмо в конверте лежало в «смертной коробке». Так называла Нина Филипповна бумажный короб с платьем, чулками и покрывалом.

В письме она написала, что за все эти годы, так и не смогла оформить мне ни прописку, ни, тем более, отписать квартиру. Сначала лимиты, а потом, ближе к девяностому уже появились люди, которые внимательно следили за ее двухкомнатной квартирой в центре города. Нина Филипповна просила простить ее и, если будет совсем тяжело, продать брошь, что лежала вместе с письмом.

В тот момент я не понимала еще, как тяжело мне будет без квартиры, без тихого уголка, без подбадриваний Нины Филипповны. Я горевала по ней, как по своей родной бабушке. Эти две женщины сделали меня тем, кем я осталась на всю жизнь. Может быть и нужно было заиметь хитрости, но они прививали мне только мудрость.

Похоронив свою вторую бабулю, оплакав ее на “нашей” с ней кухне, я понимала, что скоро придут и заберут все: пропахшие варениками стены кухни, записанные на обоях рукой Нины Филипповны телефонные номера и даже тонкую паутинку, колышущуюся под высоченным потолком в туалете.