Краснокожий пророк - Кард Орсон Скотт. Страница 69

Просто слишком много месяцев они скитались. Минул почти год с того весеннего утра, когда Элвин и Мера покинули Церковь Вигора, направляясь к Хатраку. Путь, ожидающий их, был долог, но теперь по сравнению с теми пространствами, что Элвину пришлось преодолеть, он выглядел легкой прогулкой. Элвин и Такумсе побывали далеко на юге, где краснокожие, общаясь на языке бледнолицых, говорили по-испански, а не по-английски. Они видели затянутые туманом низины Миззипи. Они говорили с криками, чоктавами и еще не познавшими цивилизацию черрики из болотистых областей. Они посетили самые верховья Миззипи, где было столько озер, что передвигались там исключительно на каноэ.

И в каждой деревне, в которую они заходили, повторялось одно и то же.

— Мы знаем о тебе, Такумсе, ты пришел говорить о войне. Мы не хотим войны. Мы будем сражаться, только если бледнолицые придут на наши земли.

После чего Такумсе объяснял, что, когда белый человек придет в их деревни, будет слишком поздно и никто их не поддержит, тогда как бледнолицые, словно ураган, сметут краснокожих с лица земли.

— Мы должны стать единой армией. И в таком случае мы будем сильнее.

Но одних слов было мало. Юноши пошли бы за ним, поддались бы на его увещевания, однако старейшины не хотели войны, они не искали славы, они желали лишь мира и покоя, а белый человек… Белый человек был слишком далеко, призрачной угрозой маяча на горизонте.

Тогда Такумсе поворачивался к Элвину и говорил:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

После третьего раза Элвин уже знал, что произойдет, когда он расскажет историю в десятый, в сотый, в какой бы то ни было раз. Как только краснокожие, сидящие вокруг костра, поворачивались к нему, он знал, что последует дальше. В их глазах светилось отвращение, поскольку он был бледнолицым, и вместе с тем интерес, потому что он сопровождал Такумсе. Как бы Элвин ни упрощал свой рассказ, как бы ни напирал на тот факт, что поселенцы Воббской долины считали, якобы это Такумсе похитил и замучил его и Меру, краснокожие все равно проникались скорбью и мрачной яростью. Поэтому в конце старейшины царапали пальцами почву, набирая полные пригоршни земли, будто бы выпуская на волю некоего страшного зверя, скрывающегося там. Поэтому молодые воины, все как один, вытаскивали свои кремниевые ножи. Острые лезвия оставляли на их коже неглубокие порезы, из которых начинала сочиться кровь, — таким образом воины учили свои ножи жажде. Теперь их тела будут искать боль и любить ее.

— Когда с берегов Гайо сойдет снег, — в конце концов говорил Такумсе.

— Мы будем там, — отвечали воины, и старейшины кивали в знак согласия.

То же самое повторялось в каждой деревне, в каждом племени. Иногда, правда, слышались голоса в защиту Пророка, кое-кто призывал к миру, но таких сразу высмеивали, обзывая «старухами», хотя, как заметил Элвин, старухи сильнее всех прочих выражали ярость и ненависть.

Однако Элвин ни разу не пожаловался на то, что Такумсе использует его, чтобы разжечь гнев краснокожих против расы бледнолицых. Ведь та история, которую приходилось рассказывать Элвину, была правдивой. Он не мог отказаться от нее, как не могла забыть о случившемся его семья, на которой лежало проклятье Пророка. Нет, если бы Элвин предпочел промолчать, руки его не обагрились бы кровью. Просто он чувствовал, что на его плечах лежит та же тяжкая ноша, что и на плечах всех бледнолицых, участвовавших в бойне на Типпи-Каноэ. История о случившемся там была правдива, и пусть даже каждый краснокожий, выслушивающий ее, проникался ненавистью и начинал искать мести, желая перерезать всех бледнолицых, которые не вернутся назад в Европу, у Элвина не было весомых причин скрывать правду от обитателей этой земли. Ведь знать правду — это данное природой право каждого человека, куда бы эта истина его ни завела. И, уже зная правду, следует избирать путь добра или зла.

Конечно, вслух об этом праве Элвин не особенно распространялся. Тем более что для подобных разговоров не представлялось возможности. Он повсюду следовал за Такумсе, не отходя от него дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Но вождь предпочитал не разговаривать с Элвином; единственное, что от него можно было услышать, это «Поймай рыбу» или «Пошли». Такумсе недвусмысленно давал понять, что между ним и Элвином не может быть дружбы и что он не ищет общества бледнолицых. Следуя сквозь леса, Такумсе даже не оборачивался, чтобы посмотреть, не отстал ли случайно Элвин. Присутствие мальчика он замечал только тогда, когда, взглянув на него, приказывал:

— Расскажи, что случилось на берегах Типпи-Каноэ.

Однажды, покинув деревню, обитатели которой настолько разозлились на бледнолицых, что начали с интересом поглядывать на скальп Элвина, мальчик не выдержал.

— Почему ты ни разу не попросил меня рассказать, как ты, я и Сказитель побывали на Восьмиликом Холме? — спросил он у Такумсе.

Но вождь в ответ лишь ускорил шаг, так что Элвину пришлось бежать за ним весь день, чтобы не отстать.

Так что если говорить о компании, то путешествовать с Такумсе было все равно что путешествовать в одиночку. Никогда в жизни Элвин не чувствовал себя так одиноко. «Так почему бы мне не бросить его? — размышлял он про себя. — Чего я таскаюсь за ним повсюду? Развлечения в этом мало, я лишь помогаю ему начать войну против своего же народа. Становится все холоднее и холоднее, солнце вообще перестало светить, а мир состоит из голых серых деревьев и слепящего бесконечного снега. Да и не нужен я Такумсе вовсе».

Тогда почему же Элвин продолжал следовать за ним? Отчасти из-за пророчества Тенскватавы, который предрек, что Такумсе не погибнет, если рядом с ним будет Элвин. Может быть, Элвин не был в восторге от компании Такумсе, но одновременно мальчик знал, что этот краснокожий — великий, хороший человек, а стало быть, раз Элвин каким-то образом может спасти ему жизнь, он обязан сделать все, что в его силах.

Кроме того, во всем этом крылось нечто большее. Элвин не просто чувствовал себя в долгу перед Пророком, пообещав заботиться о его брате; он не просто ощущал в себе нужду искупить постигшую его семью ужасную кару и разнести весть о происшедшем на Типпи-Каноэ по всей земле краснокожих. Следуя сквозь чащобы, затерявшись в полусне, отдавшись воле зелени леса и слыша в себе музыку земли, Элвин не мог выразить свои чувства словами. Нет, для слов будет другое время. Сейчас следовало понимать без слов, ощущать правильность того, что он делает, — Элвин осознавал, что сейчас он является смазкой на колесе повозки, которая песет на себе великие перемены. «Я могу весь стереться, сгореть в жаре, возникающем от трения колеса об ось, но мир меняется, и каким-то образом я стал неотъемлемой частью того, что помогает земле двигаться вперед. Такумсе строит нечто очень важное, сплачивая краснокожих и создавая из них то, чего никогда не было».

Впервые Элвин понял, что из людей тоже можно что-то построить. Он увидел, что, когда Такумсе уговаривает краснокожих чувствовать одним сердцем и действовать, руководствуясь единым разумом, люди, сплачиваясь, становятся чем-то большим. Значит, он строит, значит, он действует против Разрушителя. Как Элвин, который сплетает из травинок маленькие корзиночки. Травинки, если их брать по отдельности, — это просто травинки, но, сплетенные вместе, они становятся чем-то иным.

«Там, где не было ничего, Такумсе создает величественное здание, но без моей помощи это здание не будет построено».

Такие мысли наполнили его страхом, потому что он творил нечто такое, чего не понимал, но также они пробудили в нем любопытство, ибо ему очень хотелось увидеть, что из этого выйдет. Поэтому он двигался вперед, продолжал давить и толкать. Он рассказывал краснокожим свою историю, ощущая сначала подозрительные взгляды, а потом — неприкрытую ненависть. Большую часть дня ему приходилось созерцать спину Такумсе, который углублялся все дальше в леса. Лесная зелень постепенно приобрела золотисто-красноватые оттенки, затем покрылась чернотой дождевых капель на голых ветвях и наконец подернулась сединой, замерев в холодном ожидании. И все беспокойства Элвина, вся его обескураженность, его смущение и скорбь по тому, что ожидает их в будущем и уже случилось в прошлом, — все это превратилось в усталое отвращение к зиме. Он с нетерпением ждал, когда же наконец она закончится, когда растает снег и придет весна. За которой последует лето.