Подмастерье Элвин - Кард Орсон Скотт. Страница 26

Однако куда более вызывающим был тот факт, что она не надела на себя никаких драгоценностей. Прочие дамы, появляясь в обществе, неизменно полагались на искусство чарования. Если девушка сама не обладала даром творить чары, то ей приходилось покупать — а чаще покупали либо родители, либо муж — специальный заговор, заключенный в кольце или амулете. Всеобщим предпочтением пользовались амулеты, поскольку их носили у лица, а следовательно, можно обойтись чарами послабее — и подешевле, естественно. Действие заговоров ослабевало с расстоянием, но, чем ближе вы подходили к девушке, заручившейся поддержкой чар красоты, тем тверже становилось ваше убеждение, что прекраснее ее нет на всем белом свете. Черты ее лица оставались прежними; вы видели то, что есть на самом деле. Изменялись лишь ваши суждения. Миссис Модести не раз смеялась над этими ухищрениями.

— Какой прок от этого обмана, если объект твоего внимания изначально знает, что его обманывают?

Поэтому Пегги не надела на себя ни одного амулета.

Остальные женщины на балу заручились помощью тех или иных чар. И хотя ни одно лицо не было скрыто под маской, сегодня здесь вершился бал-маскарад. Из всех только Пегги и миссис Модести не прибегли к чарам, а следовательно, не корчили из себя некий неземной идеал.

Пегги догадывалась, что подумали девушки, заметившие, как она вошла в залу. «Вот бедняжка». — «Это ж надо, какая простушка». — «Да, она нам не соперница». И их мысли соответствовали истине — по крайней мере вначале. Никто не обратил внимания на Пегги.

Но миссис Модести тщательно выбирала тех мужчин, которым следовало представить Пегги.

— Позвольте представить вам мою юную подругу Маргарет, — говорила она, после чего Пегги улыбалась искренней, открытой улыбкой, в которой не было ни капли притворства, — улыбалась своей естественной улыбкой, которая говорила, что Пегги действительно рада познакомиться с друзьями миссис Модести.

Мужчины касались ее руки и раскланивались, а она элегантно приседала в реверансе, который нисколько не походил на заученные движения прочих девиц; ее рука пожимала руку кавалера, внушая дружеские чувства, — так приветствуют человека, дружбы которого желают.

— Искусство красоты — это искусство говорить правду, — однажды сказала ей миссис Модести. — Прочие женщины стремятся выдать себя за кого-то другого; ты же будешь собой, милой и прекрасной, какая ты есть на самом деле. Ты будешь демонстрировать ту же естественную, захватывающую грациозность, которая присутствует в бегущем олене или выписывающем круги соколе.

Затем кавалер вел Пегги на танцевальную площадку, и она танцевала с ним, совсем не задумываясь о том, что надо считать шаги, выдерживать такт или демонстрировать остальным свое платье. Нет, она наслаждалась танцем, его симметричным движением, музыкой, которая струилась сквозь тело.

И человек, который познакомился и станцевал с Пегги, уже не мог забыть ее. После этого остальные девушки казались напыщенными, неловкими, зажатыми, искусственными куклами. Многие мужчины, сами такие же искусственные, как и большинство присутствующих на балу дам, не способны были понять, что общество Пегги куда более приятно, чем общество других девушек. Но миссис Модести и не представляла Пегги таким кавалерам. Она позволяла своей воспитаннице танцевать только с теми, кто способен оценить ее, а таких мужчин миссис Модести знала всех, поскольку все они питали искренние чувства к самой миссис Модести.

Час сменял другой, бал продолжался, суматошный день уступил дорогу ослепительному вечеру, и все больше кавалеров кружилось вокруг Пегги, приглашая ее на танец, занимая разговорами во время перерывов, предлагая закуски и прохладительные напитки, которые девушка либо принимала, если чувствовала голод или жажду, либо с извинениями отвергала. Вскоре и девушки заметили Пегги. Мужчин, не обращающих на Пегги ровно никакого внимания, хватало с избытком, и прочие дамы не были обделены кавалерами. Но местные красотки видели нечто иное. Они узрели, что вокруг Пегги постоянно толкутся мужчины, и Пегги догадывалась, о чем перешептываются местные дамы.

— Интересно, какими чарами она пользуется?

— У нее под корсажем амулет — точно вам говорю, сама видела, ее дешевое платьице как-то раз натянулось, тут-то он и показался.

— Неужели никто не замечает, какая ужасно толстая у нее талия?!

— Вы посмотрите на ее прическу, точно она на бал пожаловала прямиком с сеновала.

— Она, должно быть, лестью да уговорами завлекает их.

— И вы заметьте, к ней липнет только определенный тип мужчин.

Бедняжки, несчастные создания. Пегги не обладала какими-то исключительными чарами; те же самые чары с рождения были заложены во всех присутствующих здесь девушках. И она не пользовалась никакими искусственными заклятиями и амулетами, которые приходилось покупать местным красоткам.

Однако самым важным был тот факт, что, присутствуя на балу, Пегги ни разу не прибегла к своему дару. Наука, долгие годы внушаемая миссис Модести, легко давалась Пегги, ибо в основе ее лежала естественная честность, которой всегда следовала девушка. Самой трудной преградой был дар Пегги. Каждый раз, знакомясь с новым человеком, она по привычке заглядывала в огонь его сердца, чтобы узнать, что собой представляет ее новый знакомый, после чего, узнав о нем больше, чем о себе самой, Пегги приходилось скрывать, что ей ведомы его самые темные тайны. Именно это делало ее такой нелюдимой, заставляло избегать людское общество.

Миссис Модести соглашалась с Пегги в том, что ей нельзя рассказывать остальным о своей способности видеть каждый уголок души человека. Однако миссис Модести доказала, что, пока Пегги будет скрывать в себе столь важные вещи, она никогда не станет собой, никогда не раскроет свою красоту — а следовательно, не превратится в ту женщину, которую Элвин полюбит такой, какая она есть.

Выход из положения был достаточно прост. Поскольку Пегги не могла в открытую говорить о том, что ей известно, но и скрывать эти тайны не представлялось возможным, единственным разумным решением было не видеть окружающие огоньки. Прошедшие три года велась настоящая битва за то, чтобы научиться не заглядывать в сердца людей. Однако упорным трудом, слезами и тысячами разнообразных уловок Пегги все-таки достигла желаемого. Она могла войти в заполненную людьми бальную залу, не обращая внимания на огоньки сердец. Конечно, она их видела — она не могла ослепить себя, — просто как будто не замечала. Не стремилась заглянуть в них поглубже. Так что сейчас ей даже не хотелось смотреть на них. Она могла стоять рядом с кавалером, болтать о чем-то, выслушивать собеседника и видеть только то, что способен увидеть самый обыкновенный человек.

Разумеется, годы, которые она прожила, будучи светлячком, научили ее разбираться в человеческой натуре, в том, что скрывается за определенным словом, тоном, выражением или жестом, поэтому она довольно легко угадывала ход мысли собеседника. Но достойные люди ничуть не возражали против того, что она, казалось, всегда знает, что у них на уме в тот или иной момент. Ей не приходилось скрывать свои способности. Однако тайны, кроющиеся в глубинах человеческой души, оставались теперь неведомыми для нее — если только она специально не вглядывалась в огоньки сердец.

А этого она теперь не делала. Ибо обрела ту желанную свободу, которой у нее никогда не было, — она могла воспринимать человека таким, какой он есть, могла радоваться обществу приятных людей, не зная и, значит, не чувствуя ответственности за скрытые желания и, самое ужасное, за будущее, которое их ждет. Это придавало ее танцу, смеху, разговору некую заразительную сумасшедшинку; никто на балу не чувствовал такой свободы, как юная подруга миссис Модести, девушка по имени Маргарет, потому что никто не знал цепей отчаяния, которыми всю предыдущую жизнь была скована Пегги.

Вечер, проведенный Пегги на балу у губернатора, был насыщен всеми красками жизни. Это нельзя было назвать триумфом, ибо она никого не покоряла и не стремилась покорить — наоборот, все ее новые знакомые заразились той же свободой, тем же ликованием. Пегги ощущала чистую, искреннюю радость, и окружающие также радовались. Столь светлые, искренние чувства невозможно удержать. Даже те, кто шептался за ее спиной, ощутили радость вечера; судя по отзывам, которые получила потом жена губернатора, это был лучший бал, когда-либо проводившийся в Дикэйне, да что там в Дикэйне, во всей Сасквахеннии.