Подмастерье Элвин - Кард Орсон Скотт. Страница 59

Она не могла вернуться домой как родившаяся здесь, не могла открыться даже отцу, хотя, наверное, только Гораций искренне обрадовался бы ее возвращению. Ей пришлось вернуться домой, приняв личину незнакомки. Хотя именно такой она и стала — обличье не просто маска, она очень изменилась после трех лет обучения в Дикэйне и еще трех лет упорной учебы в Филадельфии. Она перестала быть малышкой Пегги, тихой, острой на язык девочкой-светлячком, — нет, она давным-давно стала другой. Под руководством миссис Модести она обучилась тайне красоты; из книг она узнала множество других секретов. Она теперь не та, какой была раньше. Так что, сказав: «Папа, я же твоя дочка, малышка Пегги», — она бы солгала. Точно так же, как солгала сейчас, представившись:

— Здравствуйте, мистер Гестер, я ваша новая постоялица, меня зовут мисс Ларнер. Очень рада познакомиться с вами.

Тяжело дыша, он подошел к ней и протянул руку. Несмотря на недовольство, несмотря на то, что он всячески избегал встреч с ней с тех пор, как она прибыла сюда, он был настоящим хозяином гостиницы, а поэтому не мог не поприветствовать ее со всей учтивостью — по крайней мере с той вежливостью, которая в этой глуши заменяла городские манеры.

— Здравствуйте, мисс Ларнер. Надеюсь, вы сочли жилье удовлетворительным?

При этих словах на нее нахлынула грусть. Сейчас он пытался изъясняться с ней на причудливом языке. Так он обычно разговаривал с теми посетителями, которых называл про себя «важными персонами», подразумевая, что их положение в обществе куда выше его. «Я многому научилась, отец, и познала прежде всего вот что: главное в жизни — это доброе сердце, тогда как положение в обществе — ничто, пустышка».

Пегги не стала проверять, доброе ли сердце у ее отца или нет, она и так это знала. За прошлые годы она достаточно изучила его. Так что если бы она сейчас снова заглянула в его огонек, она могла бы обнаружить там то, что не имеет права видеть дочь. Раньше она была слишком мала и не умела контролировать свой дар; в невинном детстве она познала много такого, что делало невинность и детство несовместимыми друг с другом. Но сейчас, когда ее дар был наконец обуздан, она могла больше не тревожить его душу. Она была обязана исполнить это — перед ним и мамой.

Не говоря о самой себе, ведь теперь она тоже не обязана знать, что они думают и какие чувства испытывают.

Ванну занесли в маленький домик. Мама принесла с собой еще одно ведро и чайник, а отец и Элвин принялись таскать из колодца воду, пока мать ставила чайник разогреваться. Когда наконец ванна была готова, старушка Пег выставила мужчин из дома, оставшись наедине с Пегги, но Пегги отказалась от ее помощи — впрочем, особых убеждений и не потребовалось.

— Я весьма благодарна вам за помощь, — сказала она. — Но обычно я принимаю ванну в полном одиночестве. Вы проявили ко мне неизмеримую доброту, так что можете быть уверены, каждую секунду, что я проведу в чистой воде, я буду вспоминать о вас с огромной благодарностью.

Этому потоку выспренней речи не могла сопротивляться даже мама. В конце концов дверь была закрыта и заперта, занавески задернуты. Пегги сняла дорожное платье, насквозь пропитавшееся потом и пылью, после чего избавилась от липнущих к телу сорочки и панталон. Одним из преимуществ ее нынешнего обличья было то, что ей не пришлось надевать на себя еще и корсет. Престарелая особа, в которую превратилась Пегги, просто не могла иметь идеальной талии, которой хвастались юные девушки, жертвы моды, затягивающие корсеты так, что потом дышать не могли.

В последнюю очередь она избавилась от амулетов — три оберега висели у нее на шее, и один был вплетен в волосы. Амулеты достались ей непросто, и не только потому, что были новыми, очень дорогими штучками, которые влияли непосредственно на обличье человека, а не на умы окружающих. Ей пришлось четыре раза посетить лавку оберегов, прежде чем продавец понял, что она действительно хочет стать уродливой. «Такой прекрасной девушке не нужно прибегать к моему искусству», — раз за разом повторял он, пока она в конце концов не тряхнула его как следует, выкрикнув: «Так поэтому-то я и обратилась к вам! Сделайте так, чтобы я перестала быть красивой». Даже уступив, он так и не успокоился — до самого конца бормотал себе под нос, как, мол, грешно скрывать столь прекрасное творение рук Господних.

«Скорее рук миссис Модести, — подумала Пегги. — Красоту я обрела в доме миссис Модести. Но красива ли я сейчас, когда меня никто не видит? Вряд ли я восхищаюсь собой…»

Раздевшись и став наконец собой, она встала на колени рядом с ванной и опустила в воду голову, начав мыть волосы. Погрузившись в тепло, она почувствовала прежнюю свободу, которую впервые познала в этом домике. За влажную пелену не проникал ни один из огоньков, так что теперь она на самом деле осталась наедине с собой, теперь она могла понять, какая же она есть на самом деле.

Зеркала в домике не было. И с собой зеркальце Пегги тоже не захватила. Тем не менее она ясно представляла, какое чудо сотворила с ней ванна. Вытираясь перед плитой, раскрасневшись в наполненной жарким паром комнате, она знала, что стала настоящей красавицей, именно такой, какой учила ее быть миссис Модести; знала, что, увидев ее сейчас, Элвин страстно возжелал бы ее. Но его влек бы не разум, а скорее обычная, мелкая страстишка, которую ощущает любой мужчина к женщине, услаждающей глаз. Так что если раньше Пегги пряталась от него, чтобы он не женился на ней из жалости, то теперь она скрывалась, чтобы он не воспылал к ней мальчишеской любовью. Эта Пегги, это гладкое юное тело останется невидимым ему, чтобы ее настоящее "я", острый, наполненный всевозможными знаниями ум пробудил в нем мужчину, который станет не любовником, но Мастером.

О, если б только она могла не видеть его тела, не представлять его касаний, мягких, нежных, как прикосновение ветерка к коже…

Глава 16

СОБСТВЕННОСТЬ

Не успели прокричать петухи, как чернокожие подняли вой. Кэвил Плантер поднялся не сразу; завывающие голоса неким образом совместились с его сном. В эти дни он частенько видел во сне разъяренных чернокожих. Однако в конце концов он проснулся и вылез из мягких объятий постели. Снаружи пробивался едва видный свет восходящего солнца, поэтому, чтобы отыскать штаны, ему пришлось раздвинуть шторы. Неподалеку от бараков он увидел какие-то движущиеся тени, однако что происходит, разглядеть не смог. Но подумал, естественно, о самом худшем, а посему сразу достал из висевшего на стене спальни шкафчика ружье. Рабовладельцы, если вы еще не догадались, всегда хранят оружие под рукой, в той же комнате, в которой и спят.

Снаружи, в холле, он на кого-то наткнулся. Этот «кто-то» громко взвизгнул. Лишь спустя секунду Кэвил понял, что столкнулся со своей женой Долорес. Иногда он начисто забывал о том, что она может ходить — редко, очень редко она покидала свои покои. Он просто не привык видеть ее вне постели, кроме того, обычно она передвигалась при помощи двух рабынь, на которых опиралась.

— Тихо, Долорес, это я, Кэвил.

— Кэвил, что случилось?! Что происходит?! — Она повисла на нем всей тяжестью, так что он и шагу ступить не мог.

— Может, ты все-таки отпустишь меня? Тогда я схожу и все выясню!

Но она еще крепче вцепилась в него.

— Не делай этого, Кэвил! Не выходи из дому один! Тебя могут убить!

— С чего им меня убивать? Разве я плохой хозяин? Разве Господь не защищает меня?

Однако, несмотря на смелые слова, он ощутил легкий страх. Может, разразилось то самое восстание рабов, которого боится всякий рабовладелец и о котором никто не осмеливается говорить вслух? Теперь он понял, что эта мысль подспудно тревожила его с тех самых пор, как он проснулся. И Долорес лишь выразила ее словами.

— Я захватил с собой ружье, — утешил Кэвил. — Не беспокойся за меня.

— Я боюсь, — прошептала Долорес.

— А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо что-нибудь в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы мне еще за тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.