Позови меня - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 10

Я смотрела на лица тех, с кем проводила почти двадцать четыре часа в сутки, и не понимала, как они могут изо дня в день делать одно и то же, и при этом улыбаться, есть, спать, вставать в пять утра для утренней линейки и переклички, идти в столовую, расходиться по классам и не задумываться о том – а что дальше? Неужели у нас только одна цель – дойти до четвертой шеренги, пройти отбор и на этом все? Зачем мы? Кто я? Почему меня зовут НМ13, а не иначе? Кто придумал мне это имя? Почему я должна откликаться на него на перекличке? И это не имя. Это номер. Странный, непонятный номер. Имена есть только у наших руководителей, а мы безликие носители номера. У Низших нет даже этого. Нас пронумеровали, как шкафчики в раздевалке, как бездушные предметы. Я все чаще смотрела на себя в зеркало и задавала себе вопрос – что есть я?

А еще я меня мучил страх, ежедневный, не проходящий страх. Я приняла его. Если каждую ночь вам снятся кошмары – вы привыкаете к ним или не спите по ночам. Вся моя жизнь на Острове походила на дурной сон и что значат какие-то страхи по сравнению с неизвестностью? Чем больше проходило времени, тем страшнее мне было попасть за границы Острова. Мне перестало казаться, что там нас ждет счастье. Нас там ничего не ждет и никто. Нужно смириться, как все остальные, иначе можно сойти с ума. Я старалась не думать. Не думать о том, что каждый день я вижу то, чего видеть не должна. Не только видеть, но и помнить о том, что видела.

***

Я стою в третьей шеренге и мне очень холодно, пробирает до костей ледяной морской ветер и доносится карканье ворон с пустыря. Вчера туда отволокли четыре тела. Я видела с окна, как охрана тянет по снегу черные мешки и сталкивает за овраг. Да, их никто не закапывал, бросали там, как мусор. Зимой, по ночам никто не утруждал себя вколачивать лопаты в мерзлую землю ради Низших, даже их товарищи. В такой мороз руки примерзнут к черенку. Солнце еще не взошло, утренние сумерки почему-то страшнее вечерних. Все кажется мертвым. Словно за час до рассвета жизнь останавливалась, и именно этот час казался нескончаемым. Возникало странное сомнение, а вдруг солнце не взойдет сегодня. Потому что день принесет обжигающую жару. Все растает в считанные часы, высохнет… даже засохнет. Такова природа Острова зимой. Ночью земля покрывается льдом, а днем солнце выжигает все живое. Летом, к вечеру льют дожди, а днем та же жара. Нечеловеческие условия. И только осенью и весной погода не имела таких диких перепадов.

Я подняла голову, посмотрела на небо, на то, как вороны кружат стаями на медленно светлеющем полотне, путаясь в макушках деревьев развернутыми крыльями.

Надзиратели проходили вдоль шеренги и хлесткими ударами заставляли нас выравнивать спины, кончиком плетки поднимали нам подбородки, чтобы мы смотрели четко вперед на господина Фир. Он внушал мне не ужас, не суеверный фанатичный страх, а злость. За то, что распоряжался нами, как вещами. Каждое утро кивком головы он показывал на кого-то и тот неизменно получал удар хлыста. Не важно, за что, даже просто за помятый воротник или несобранные волосы, за взгляд или лишнее слово. Он нас ненавидел. Я чувствовала это кожей, подкоркой мозга, буквально физически. Его ненависть развевалась в полах плаща, трепетала на кончиках жидких коричневых волос, собранных в хвост на затылке, пряталась за тонкими губами, но больше всего она сверкала в его глазах противного болотного цвета. Как трясина осенью, окружавшая мою гору. А еще он ненавидел нас именно за это – за то, что испытывал к нам эмоции.

– НМ13! – он перекатывал мое имя на языке, и мне хотелось, чтобы он им поперхнулся, закашлялся и сдох прямо здесь на плацу. Я отзывалась, делая небольшую паузу, заставляя его найти меня взглядом и еще раз убедиться в том, что он нас ненавидит. Меня особенно, и мы оба знали, за что.

Фир шел между рядами, останавливался напротив меня с тонкой металлической указкой, приподнимал мою голову за подбородок и долго смотрел мне в глаза. Я никогда не отводила взгляд, как другие, я упрямо вела с ним молчаливую войну, ему это не нравилось. Нет, я не пререкалась. Никто из нас не смел пререкаться, но я не опускала глаза и его это злило. Я видела, как сужались его зрачки, как сжимался в тонкую полоску рот, и во взгляде появлялась презрительная ярость. После второго года, проведенного в секторе Достигших, я поняла, что пока не пройдем проверку, нас не могут убить или причинить серьезный вред, даже наказывать не имеют права. Мы собственность правительства и каждый из нас на счету. И еще я теперь твердо знала, что со мной что-то не так. Никто из моего окружения никогда не помнил тех двух часов, которые мы проводили в здании без окон, куда нас всегда приводили после обеда с главного корпуса. Никто, кроме меня.

Я каждый день проходила через ад наяву и не могла рассказать об этом ни одному человеку, более того, мне становилось ясно, что я и не должна рассказывать, как нас привязывают к креслу в круглом стеклянном кабинете, чтобы можно было наблюдать, словно за подопытными крысами. Нам прикрепляют к голове провода с электродами, приматывая скотчем, и боль выламывает все тело, заставляя мозг работать иначе. Заставляя нас показывать, на что мы способны, открывать то, что не доступно никому из нас в обычном состоянии. В такие моменты мне казалось, что я не выйду отсюда живой, потому что я видела не только себя, но и других, в таких же прозрачных кабинетах.

Видела, как БТ45 взглядом сжигал предметы, и горит сам, живьем в этом пламени, как ТЛ72 разрывает тело одного из Низших на ошметки, не притронувшись пальцем, а ОН32 сдирает с себя кожу и обрастает новой, меняет ее, как рептилия.

Когда Фир поворачивал регулятор на компьютере в моей камере, я словно проходила сквозь стены, оказывалась в таких местах, о существовании которых не подозревала. На обшарпанных улицах с разбитыми фонарями, где в сумраке скользили жуткие, объемные тени в поисках плоти, как голодные хищники. Я слышала леденящие душу крики, видела море крови и истерзанные тела. Видела существ, совершенно не похожих на нас, настолько отвратительных, что кровь стыла в жилах, и я беззвучно кричала от ужаса. Шла через языки пламени, обжигая босые ноги, заглядывала в окна заброшенных домов, спотыкалась о кости на развороченном кладбище…а иногда…это было самым невыносимым – я видела живых людей. Так похожих на нас. Но они выглядели иначе, они держались за руки, прижимались друг к другу, и смеялись. Смех. Я никогда в жизни не смеялась. Мне хотелось понять, что делает их счастливыми, что заставляет светиться их глаза, иначе, чем мои или любого из нас. Оказывается, смотреть на чужое счастье невыносимо, когда ты сам одинок и никому не нужен. Счастье… я даже не знала, каким оно бывает. Я словно шла сквозь них, сквозь этих людей, слышала биение их сердец, чувствовала дыхание, видела мир их глазами – полный разных оттенков, запахов, звуков, и вдруг в это счастье врывались тени в черном, топтали цветы, убивали их детей, насиловали их женщин. Грязно, грубо, отвратительно, жутко. Уродливо до тошноты. Раздирали их плоть…и я видела, как разбивается счастье, рассыпается, превращаясь в пепел, насколько оно хрупкое. Видела, как смех на их лицах превращается в гримасы боли и ужаса, мне становилось страшно. Жутко. Лучше жить в боли, в одиночестве, быть никем, не знать, что значит потерять. Я кричала и рыдала, открывала глаза и находила себя на полу или у стеклянной стены, прижатой к ней заплаканным лицом. Неужели это то, что происходит вне Острова? Неужели это происходит на самом деле?

Что я вижу?…Куда меня отправляют каждый день, зачем меня мучают и заставляют переживать все это снова и снова?

А потом нас выводили на улицу, и я видела лица остальных – они были такими же безмятежными, как и утром, а у меня в ушах и перед глазами стояли жуткие крики, треск разрываемой плоти, плач младенцев и их матерей, черные сапоги, мнущие цветы, и запах смерти, который заглушает сладкий аромат счастья вонью разлагающейся плоти….как там, за Оврагом в пустыре, где валяются кости непохороненых Низших.