Без Веры... (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 4

— Пыжов! — и сила привычки подбросила меня с места.

— Н-да… — только и сказал Фельдфебель, глянув на мою выразительную физиономию. Парадный фасад у меня в целости: нет свёрнутого на сторону носа, расквашенных губ или освещения под глазами. Но вот уши заметно припухли, а пуще того — скулы и даже виски, под которыми я сбитыми руками нащупал что-то вроде отёков.

Согласно гимназическим правилам, безобразия разного рода нужно не допущать и пресекать, но на многие вещи смотрят сквозь пальцы. По факту, пресекаются драки массовые и откровенное безобразие, обычные же драки считаются «необходимым этапом взросления» и закалкой характера. Но многое зависит от преподавателя и его личных тараканов.

В целом же, если «парадность портрета» нарушена не слишком заметно, преподаватели предпочитают «не замечать» происшествия. В иных случаях могут поднять и начать задавать томительные вопросы, на которые принято отвечать что-то вроде «упал» или «пчела покусала».

Педагоги прекрасно знают негласные, но тщательно соблюдаемые правила, отчего такие расспросы выглядят, да и являются, настоящей издёвкой. Говорить правду — нельзя! Даже если тебя гнобят, третируют и унижают старшеклассники или просто заведомо сильнейшие — нельзя.

В противном случае можно обзавестись репутацией доносчика, а таких презирают, третируют и порой доходит до того, что их вынуждают переводиться на домашнее обучение. Перевод в другую гимназию обычно не помогает, разве что перевестись откуда-нибудь из Киева в Пермь, но подобные географические экзерсисы может позволить себе далеко не каждая дворянская семья.

Бывает, что и вовсе — стреляются, травятся, режут вены… Вообще, как мне подсказала память, самоубийства среди гимназистов и студентов, явление необыкновенно распространённое.

— Пыжов, — ещё раз повторил Фельдфебель, выразительно артикулируя, — а иди-ка ты, голубчик, к доске!

Решая механически не самое сложное уравнение, я краем глаза ловил задумчивый взгляд Вениамина Дмитриевича.

— А ведь верно, — не без толики удивления констатировал педагог, — А скажи, голубчик…

Ответив на пару вопросов, я вернулся за парту, где провалился в какой-то транс, в коем и пребывал до конца урока. Будучи в классе и выполняя все необходимые записи в тетради, я одновременно просматривал воспоминания, распаковывающиеся сикось-накось. По счастью, урок этот оказался последним.

Как только прозвенел звонок и Фельдфебель вышел вон из класса, гимназисты весело загомонили, собирая вещи и растеряв весь свой казённый вид. До моих проблем дела никому не было, но впрочем — ожидаемо.

— … а ему по уху, по уху! — солидно басил с Камчатки какой-то верзила с любовно выпестованным юношеским пушком, весьма небрежно развалившись на скамье и выставив в проход ноги. Не знаю, врёт он или нет… но судя по контексту, по уху получил городовой!

В углу кто-то, прикрытый спинами одноклассников, хвастается бабками [2], а минуту спустя вся компания решает не торопиться домой, а как следует поиграть в одном из тихих переулков поблизости от гимназии.

Парахин со Стручком, поглядывая на меня насмешливо, вышли вон из класса, переговариваясь, и наверное, обсасывая подробности сегодняшней драки.

Я собираюсь медленно. Отчасти — потому что не помню толком, где живу, а отчасти — всё та же мигрень, к которой прибавилась боль в мышцах. Сильно ноет натруженная поясница, болят отбитые плечи и предплечья, ноют запястья и болят сбитые, частично выбитые костяшки пальцев.

Отчасти — ещё и потому, что есть фактор школьных недругов, не учитывать который попросту глупо. Здравый смысл подсказывает, что драться в ближайшие дни мне очень, очень нежелательно! А ещё — унаследованный от этого тела страх…

Всё так же вяло собираясь, дождался, пока две третьих моих одноклассников выйдет за дверь, и только потом поволочился следом.

Выйдя с гимназического двора прочь, с полминуты стоял, не в силах сообразить, куда же мне идти. Наконец, сориентировавшись в направлениях и сторонах света, потащился через дворы в Милютинский переулок, славный разве что своими доходными домами, в одном из которых мы снимаем квартиру, да зданием телефонной станции, считающимся на данное время самым высоким в Москве.

Пару раз свернув не туда, досыта насладился аутентичными сараями для дров, деревянными нужниками…

«Канализация вроде есть? Есть… Тогда зачем? — проснулся во мне бывалый турист и начинающий этнограф, — А-а! Для дворников, слуг и публики попроще!»

… лошадиными яблоками на брусчатке и суровыми дворниками, гоняющими ребятню из простонародья. А ещё — мелкими лохматыми собачонками, настороженными кошками на крышах сараев, трупиками крыс и одной живой представительницей Серого Племени, играющих детей и греющихся на солнце ветхих стариков, одетых не по погоде тепло.

Всё это необыкновенно ярко, выпукло, запашисто и структурно, так что я окончательно уверился в своём попаданчестве. Настроение сильно испортилось, и домой я плёлся нога за ногу, машинально здороваясь со знакомцами.

Выдернуло меня из февраля, а нынче месяц май, но вот знаете? Ни черта не помогает! Всю эту зелень московских двориков я с радостью променял бы на февральские улицы Берлина! Образца 2022 года, разумеется.

Не самый хороший год, как ни крути, но это — моё время! А сейчас у меня какое-то странное ощущение, будто меня выдрали корнями и сунули в яму, небрежно присыпав и тут же забыв. Выживу, не выживу… как озеленение, проведённое администрацией города сугубо для освоения средств. Чёрт его знает, откуда такие ассоциации… но вот есть же!

Вырвали из привычной среды, сунули в яму с говном, и давай, пускай корни!

Пребывая в своих мыслях, я наступил на собачье дерьмо, и долго оттирал подошву о валяющуюся на земле доску, а потом шаркая по луже сомнительного происхождения и матерясь тихонечко.

— Как-то оно всё… в тон — одно к одному, — подытожил я, продолжив своё отнюдь не триумфальное возвращение домой.

При приближении к дому настроение испортилось ещё больше. Квартира наша, которая считается четырёхкомнатной, находится на первом этаже, а это по здешним временам, показатель низкого статуса.

Чёрт его знает, почему в Российской Империи сложилась эта система, но в доходных домах «чистая» публика может снимать квартиры в одном доме с едва ли не оборванцами. В подвалах и полуподвалах ютятся дворники и мелкие мастеровые, а на верхних этажах (особенно если в доме есть лифт) могут жить генералы.

У нас хоть и первый этаж, но на грани приличий. Квартиры по соседству снимают учителя из городских училищ, служащие купеческих контор и тому подобная мещанско-разночинская публика. И мы, Пыжовы, ведущие свой род из московских бояр!

Ох, как это бесит папеньку… и раздражало меня. Раньше. Сейчас, впрочем, раздражает не меньше, просто иначе. Из собственной квартиры площадью в полтораста метров, да в престижном районе… и сюда?! Не вдохновляет, вот ни разу.

К слову, с наймом квартиры тоже не всё гладко. В чём дело, не знаю, но папенька то ли по мелочи шантажирует домовладельца, имея на него какой-то мелкий долгоиграющий компромат, то ли (что вернее всего), оказывая тому какие-то услуги не вполне законного характера.

Вот такая вот у нас семейка… Аристократия помойки, натурально!

— Долгохонько ходите, Алексей Юрьевич, — встретила меня Фрося в дверях, неодобрительно поджимая губы и даже не думая помогать, хотя бы и формально. Возраст и внешность у неё самые невнятные, и вся она какая-то оплывшая, сырая, неопрятная — притом, что внешнее очень хорошо гармонирует с внутренней сутью.

— И тебе доброго дня, — вяло отозвался я, ставя ранец на пол и переобуваясь в домашние туфли.

— А-а, явился? — фыркнула Люба, выглянув из комнаты и выразительно задержав взгляд на моей побитой физиономии, не проявляя притом ни малейшего признака сострадания. Скорее — непонятную, какую-то затаённую агрессию, когда ещё не ненависть, но от родственных чувств остались только ошмётки, сцепленные скрепами общественной морали.