На широкий простор - Колас Якуб Михайлович. Страница 13

— И куда они едут? — спрашивал Ивась у отца.

— На войну, — коротко отвечал отец и вздыхал.

— А почему их так много?

— Много? И врагов много, сынок.

— Ну, а что они начнут делать, когда сойдутся все?

— Воевать будут.

— А как будут воевать?

— Как воевать будут? — переспрашивал отец и разгибал спину — он чистил и подметал полотно железной дороги. — А вот как: немцы и австрияки будут нажимать на наших, наши — да них. Начнут жарить из пушек друг в друга, из винтовок и пулеметов, и будут все сходиться, а когда сойдутся, начнут колоться штыками — вот так!

Тут отец нацелился метлой в Ивася, словно собирался пронзить его.

Ивась слушал, раскрыв рот.

— А им больно? — спросил Ивась.

— Кому?

— Тем, что вот так бьются.

— Всякое, сынок, бывает: кого ранят, тому больно, а насмерть убьют — ничего и не почувствуешь.

— А я не бился бы.

— Как так — не бился бы? Ежели ты солдат, то должен воевать, сынок.

И новые мысли начинали шевелиться в голове Ивася. Теперь ему становилось немного ясней, почему среди солдат попадались и такие, на чьих лицах отражались печаль и горе. Должно быть, есть от чего запечалиться, загрустить человеку! И еще: видел Ивась, как с другой стороны, из-за неведомого леса, шли другие поезда с вагонами, на которых были большие красные кресты. Тихо было в этих поездах, неподвижно лежали там раненые солдаты. А мать каждый раз, глядя на эти вагоны, тяжело-тяжело вздыхала, приговаривая:

— О боже, боже! Сколько гибнет людей! Сколько калек!

Время от времени маленький Ивась делал обход своих любимых уголков, а было их здесь немало. Выйдет утречком из будки во двор, примостится где-нибудь в уголке на солнышке, притихнет, задумается, прислушивается к тем радостным звукам и шуму, какими живет этот вольный белый свет, или просто радуется красоте летнего дня, и какое-то неясное желание потянет его со двора на тот простор, где природа создает чары жизни.

За небольшим полем высился лес. Он начинался чередою высоких и ровных дубов; немного поодаль от железной дороги дубы смешивались с толстыми, старыми елями. Казалось, какой-то лесной царь нарочно выбрал их из всего леса — такие они были высокие, стройные, гладкие, а макушки их прямо любота: одна в одну, словно пышные шапки. Дальше, вдоль поля, тянулся густой невысокий ельник, среди которого кое-где покачивали свои красивые верхушки старые ели. В этом ельнике было много глубоких, заросших травою ям.

Ученые люди, приходившие сюда из города погулять — город был не так далеко, — говорили, что эти ямы — следы глубокой древности. Это старинные окопы. Простые люди говорили про эти ямы другое. Селяне утверждали, что тут не так давно был винокуренный завод и в эти ямы закапывали картошку. Ивася не так интересовал этот спор ученых с неучеными, как сами ямы, которые давно уже покрылись дерном; там росли кустики красивого бледно-зеленого сивца, маленькие голубые цветочки и так много было кузнечиков и разных жучков! А самое главное — возле ям, под развесистыми елочками, росло много хороших грибов, о которых знал только один Ивась. И часто маленький Ивась, взяв с собой кузовок и ломоть хлеба, прибегал сюда погулять, посмотреть на башни церквей и костелов — они были отсюда хорошо видны, — на старый монастырь, самый высокий во всем городе, на трубы фабрик и заводов. Сюда подходили ровненькие и узкие полоски ржи и ячменя; здесь же на разные лады разливались птичьи песни, звенели мушки и блестящие жучки. Ивась так углублялся во все это, так сливался с жизнью поля, леса и всего этого белого света, что, вероятно, был ближе к познанию тайны его бытия, чем какой-нибудь ученый.

Возле ям высился крутой холм, с которого было далеко-далеко видно.

Ивась часто взбегал сюда, чтобы посмотреть, что творится вокруг.

Было это под осень. Ивась стоял на холмике. Он прислушивался к тишине, словно она должна была что-то открыть ему. Вдруг до его чуткого слуха донесся какой-то далекий гул, похожий на раскаты грома. Но небо было чистое, ясное, лишь кое-где его синева скрывалась за тонкими завесами светлых тучек.

В поле и в лесу было тихо, только вверху жалобно посвистывал коршун. Среди этой тишины свист его казался особенно печальным. А гром все продолжал звучать, но раскаты его были такими глухими и далекими, что их едва было слышно.

Ивась не знал, что такое гром, но ему стало не по себе, и какая-то неясная тревога всколыхнула его душу.

Но что это? Откуда этот странный гул? Ничего подобного никогда не слышал Ивась. Гул был густой, могучий и все нарастал, но трудно было понять, откуда он исходил. Ивась озирался по сторонам, а гул не прекращался и назойливо лез в уши. Вскинув голову, увидел Ивась, как высоко над ним летела неведомая птица. Но разве есть на земле такие птицы? Нет, это, наверное, змей. Ивася охватил страх. Змей сделал в воздухе круг, немного спустился ниже. «Визззь!» — загудело вверху, и сразу же недалеко от железной дороги послышался сильный взрыв, словно ударил гром. Земля содрогнулась, эхо раскатами полетело по лесу, словно это хохотал змей своим страшным хохотом.

Бедный Ивась так перепугался, что прижался к елочке и весь задрожал.

Снова засвистело что-то в воздухе. Ивась невольно закрыл лицо руками. Новый взрыв был еще громче, сильней, и черный, густой дым повалил со стороны будки.

С плачем бросился Ивась домой. Будка была охвачена пламенем. Огненные языки лизали ее крышу, вырывались из окон и, словно ужи, извиваясь, ползли по стенам.

А где же отец? Почему не видно матери? Где они? Почему не спасают добро?

— Мама, мамочка! Тата! — заголосил Ивась, заломив ручонки.

Но ни мать, ни отец не вышли на его жалобный зов.

— А мамочка! А таточка! — голосил несчастный мальчик.

В великом горе упал он на землю, бился о нее и царапал пальцами серый песок. И никто не откликнулся на его горе, только развесистый дуб с обгоревшим стволом и почерневшими листьями глядел так угрюмо и печально, словно ему было близко несчастье бедного сиротки.

1915

СЕРГЕЙ КОРЯГА

Теплая летняя ночь медленно опускалась на землю. Очертания лесов и пригорков теряли свою форму и исчезали в густом мраке. Небо, казалось, ниже обычного нависло над землей и вглядывалось в нее тысячами блестящих глаз. А на земле было пусто и тихо, так тихо, что от этой тишины веяло какой-то жутью; ведь она, эта тишина, была такой необычайной, такой непривычной.

И небо, как видно, не хотело верить, что там, на земле, действительно спокойно; вскоре оно выслало из-за темного края земли еще одного дозорного — кроваво-красный угрюмый месяц.

Чуть поднявшись над дубовой чуприной леса, что виднелась на той стороне Псла, немного повеселевший месяц тотчас же нырнул за тучку. Видно, это просто была военная хитрость, которую месяц перенял от людей, — ведь в этом месте земли они как раз воевали. И едва только он спрятал свое лицо в темной тучке, как в ту же минуту из-под волнистой каемки дубового леса громыхнула пушка. Грозно содрогнулся сыроватый воздух, и глухое эхо покатилось по Пслу, по глубоким ярам.

— А, отозвался все-таки! — прошептал Сергей Коряга, и ему стало почему-то весело.

Почему?

Он просто не задумывался над этим вопросом, но у него теперь было ощущение, что он не один, что где-то там тоже есть люди. Правда, эти люди — его заклятые враги! Он знает, что там, за Пслом, позиции корниловских полков, самых заядлых, самых отъявленных и самых стойких из всей деникинской орды.

Грохот пушки, зловещий и грозный, помог Сергею Коряге более или менее точно определить свое местонахождение; ведь он заблудился в незнакомой местности, потерял связь со своей разведкой и несколько часов блуждал по этим диким ярам, заросшим грушами-самосейками и густыми, широкими кустами дубняка. Это блуждание было так неприятно, а хуже всего эта глушь, безлюдье, ожидание опасности на каждом шагу.