Крик в ночи (СИ) - Ридигер Владимир. Страница 6

— Сколько вы хотите за картину?! — настаивал пенсионер.

— О! Да вы никак мультимиллионер? Давайте поговорим серьезно. Я предлагаю вам руку и честное сотрудничество по известному принципу: вы — мне, я — вам. Только учтите: малейшее несоблюдение условий игры я буду рассматривать как предательство наших общих интересов.

— А каковы условия этой вашей игры? — не без сарказма спросил пенсионер.

— Вот таким, дружище, вы мне начинаете нравиться! Я, поверьте, высоко ценю деловой подход в людях. Работа, которую мы вам предлагаем, явится для вас продолжением той, начатой в зондерштабе, — сбор художественных ценностей, кои необходимо срочно спасать и переправлять на Запад…

И Филдс углубился в подробности этого во всех отношениях перспективного и важного начинания. Предполагалась экспроприация полотен выдающихся живописцев и, насколько позволят силы, творений ваятелей (имелись в виду скульптуры и скульптурные группы весом не более 80 тонн), а также произведений художествнной керамики и народного промысла, — все это нелегальным путем следовало перекинуть на Запад, причем и организационно-техническая сторона дела также ложилась на пенсионерские плечи Зосимы Петровича.

— Можете не сомневаться, — заключил Филдс, — в том, что касается переброски скульптурных групп и монолитов, вы в нашем лице найдете полное сочувствие и самый горячий отклик.

— А что я стану с этого иметь помимо горячего отклика? — кисло поинтересовался пенсионер.

— Все, что пожелаете! Женщины будут предоставлены вам в неограниченном количестве: брюнетки и блондинки, шатенки и цвета морской гальки — выбирай не хочу! Вино заструится рекой, а в реке — вы и куча неотразимых женщин! Много золота не обещаю, но украсить фасад дачи, террасу и калитку уникальными безделушками из захоронений древних скифов вы сможете вполне. Нравятся бриллианты — в вашем распоряжении алмазные россыпи. Одним словом, получите все, что захотите… А, кстати, чего бы вы желали?

Зосима Петрович глубоко вздохнул:

— Когда нет того, что любишь, нужно любить то, что есть…

— Простите?

— Отсутствует альтернатива. Я согласен.

— Отлично, Зосима Петрович! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что большой умник — увидел только сейчас. А теперь подпишите, пожалуйста, вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму… Так, не торопитесь, хорошо… С этого момента можете смело считать себя моим закадычным другом.

— Весьма польщен, — сквозь зубы процедил Зосима Петрович.

Внезапно большой умник сорвался с места и налетел на Филдса. Новоиспеченные закадычные друзья сцепились в мертвой хватке. Они катались по полу, сшибая шаткую мебель. Не выдержав механического воздействия, с треском рвалось полотно, принадлежащее всему человечеству. Летели осколки дачного сервиза, стонала качалка, а они все катались и катались. Зосима Петрович Боцманов ни в какую не желал мириться со своим темным прошлым. Точно угорь, увертывался он от леденящих душу ударов Филдса, превращавших в жалкие руины предметы дачного интерьера. Но вот шпион, улучив момент, выхватил часы-пистолет и приставил циферблат к виску пенсионера. «Тик-так-тик-так…» — звенело над ухом Боцманова.

— Ну, что скажешь теперь, нацистский оборотень?! — тяжело дыша, спросил Филдс. — Будешь моим закадычным другом? Да или нет? Отвечай!

— Б-буду… только убери свою пушку-будильник.

Филдс положил в карман часы-пистолет и тут же почувствовал сильнейший удар в солнечное сплетение. Ах, вот ты как?! Ну, берегись же! Он артистично сполз на пол и притворился мертвым. Вожделенно пискнув, Зосима Петрович легко вскочил на ноги, словно его и не давил груз темного прошлого, отряхнулся, усмехнулся и в клочья порвал бумажку, где его устное согласие облекалось в письменную форму… Раздался глухой выстрел. Всплеснув руками, цепляясь за ветвистые оленьи рога, висящие на стене, Зосима Петрович отошел в лучший, полный вечной радости потусторонний мир…

Дела Джона Филдса двигались недурно, совсем недурно. Достаточно сказать, что за небольшой отрезок времени он подыскал себе таких компаньонов, о которых поначалу мог только мечтать. Это были: амнистированный рецидивист Коля Курчавый; обломок старой империи девяностолетняя графиня Тулупова — некогда фаворитка попа Гапона; молодой дворовый хулиган Петя; борец за гражданские права писатель-диссидент Генрих Иванович Швайковский (литературный псевдоним Швандя); вор-бандюга мелких масштабов Савелий Новиков; вор крупных масштабов директор продовольственного магазина Пал Палыч Презентович. Теперь-то Филдс мог по-настоящему раскрыть свой незаурядный талант заплечных дел мастера! И он не стал тянуть резину, а начал с того, что разработал во всех отношениях сокрушительную операцию «МЫ».

Однако, прежде чем познакомить читателя с планом операции, следует остановиться на том, как Филдс явился Генриху Ивановичу Швайковскому в образе Адиса Абебовича Николадзе-Нидворадзе…

О изнуряющие, опустошающие муки творчества! Когда Генриху Ивановичу пришло сухое официальное уведомление из Союза писателей-моралистов о его исключении и лишении членства в союзе, Генриха Ивановича пожирали творческие муки. Он ждал, жаждал этого удара и принял его стойко, как подобает настоящему мужчине-писателю, с чувством снисходительного пренебрежения к непоследовательным, подверженным коллективному заблуждению коллегам по перу и бумаге. Он ощутил, как в чело вонзились колючки тернового венца страдальца и борца за права человека. В голове стали рождаться главы монументальной трилогии под названием «В борьбе за дело и права». Ему грезился семитомный труд, распродаваемый по бешеным ценам на черном рынке, слышался чей-то осипший голос: «Куплю Швайковского! Меняю Льва Толстого на Швайковского!» Он видел себя на запрещенном читательском митинге в роли оратора-трибуна у магазина «Букинист», где его славословила многотысячная толпа неоперившейся литературной молодежи. Затем они шагали в красочной шеренге интеллектуальных работников, смяв кавалерийские кордоны милиции…

В дверь позвонили. Щелкнув замком, Генрих Иванович впустил незнакомого усатого, с огромной черной шевелюрой человека, который, по доселе неизвестному обычаю, сбросил с плеч бурдюк вина вместе с бараньей ляжкой и, присев на корточки перед хозяином, молча поцеловал полу его домашнего халата.

— Адис Абебович Николадзе-Нидворадзе, — представился незнакомец. — Певец горных стремнин и ущелий древнего Кавказа.

— Да встаньте же, голубчик! — растрогался Генрих Иванович.

— Я не встану до тех пор, — с восточным акцентом молвил вошедший, — покуда не дозволишь облобызать священные твои стопы.

— Голубчик, это же не гигиенично, — совсем смутился Генрих Иванович.

Но южанин был неумолим:

— Я должен сделать это по поручению творческих работников Кавказа и Средней Азии.

Ступни Генриха Ивановича защекотали усы певца горных стремнин. Нервно хихикнув, прозаик предложил гостю пройти в комнату.

— Как горные орлы, писатели Кавказа и Средней Азии зорко следят за вашим творчеством, наш дорогой Генрих, — подчеркнул усатый. — Трудно найти такой аул, невозможно отыскать такую саклю, где бы ни упивались, словно живительной влагой арыка, вашей неиссякаемый мудростью. Откуда она у него? — задают себе писатели Кавказа и Средней Азии вопрос. И сами же себе отвечают: великий человек без мудрости — что ишак без поклажи. «Когда я слышу имя Генриха Швайковского, — говорит детский поэт мулла Захер ибн Захер, — я плачу».

Жадно вгрызаясь в сочную ляжку и запивая душистое мясо игристым бурдючным вином, Генрих Иванович старался не пропустить ни одного слова посланца восточных литераторов. Он начинал ловить себя на мысли, что в лице этого экспрессивного, импульсивного человека неожиданно обрел верного соратника и почитателя своих гражданских и литературных изысканий.

— Я позволю себе продолжать без акцента, — заявил Николадзе-Нидворадзе, отлепив усы и срывая с головы мощную шевелюру. — Вы даже не можете представить, как нужны современной литературе! Герои ваших замечательных произведений уже давным-давно, стряхнув с себя книжную пыльцу, живут и мучаются среди нас, борются и страдают. Где, в каких талмудах вы найдете столько сермяжной правды, столько остроты вперемежку с глубиной?! Какой еще писатель во все времена так прямо и открыто отдался истине во имя гуманизма? Если, конечно, отмести величайших классиков мировой литературы, то имя этому непревзойденному художнику слова — Генрих Иванович Швайковский!