Ночь с дьяволом - Карлайл Лиз. Страница 25

На мгновение оторвавшись от нее, он взмолился:

– Только не плачь, Фредди. Умоляю тебя, только не плачь.

Потом его длинные сильные пальцы вцепились в ее волосы, сдерживая ее движения, и его язык проник глубоко в ее рот, отчего Фредди задрожала всем телом. Она чувствовала запах крахмала, исходивший от его галстука, терпкий аромат его одеколона и жар мужского тела. Он целовал ее снова и снова, слегка царапая кожу начинавшей отрастать щетиной на лице. Фредерике было страшно. Страшнее, чем в тот раз, когда он лишил ее девственности. Тогда он был просто бесшабашным Ратледжем. Но этот мужчина пугал ее накалом своих страстей.

Она, должно быть, вскрикнула. Все еще держа ее лицо в своих ладонях, он чуть приподнял голову, обжигая ее Кожу горячим прерывистым дыханием. Потом его хватка ослабла и буря страсти улеглась так же неожиданно, как и началась.

Только тут Фредерика осознала, что отвечала на его поцелуи и что ее руки, спустившись по манишке его сорочки, забрались под фрак и обнимали его за талию. И что она тоже дышала горячо и прерывисто. Она едва подавила в себе желание вновь потянуться губами к его губам.

– Господи! – Его шепот был похож на молитву. – О Господи!

Он крепко прижал ее к себе. На мгновение она, перестав сопротивляться, поддалась этому безумию и обмякла в его объятиях. Она чувствовала невероятную мощь его рук. Его тело излучало жизненную энергию и силу. А себя она почувствовала очень слабой, очень усталой и сбитой с толку. Под шелком его жилета она слышала мощные удары его сердца.

– А теперь скажи мне, Фредерика, – хрипло спросил он, – испытываешь ли ты то же самое, когда тебя целует твой жених? От его прикосновения у тебя перехватывает дыхание? Подкашиваются ноги? Скажи, что это так. Просто скажи, и, клянусь, я спущусь по этой лестнице и навсегда уйду из твоей жизни.

Но Фредерика не отвечала. Да и что она могла бы сказать? Никого другого у нее не было и никогда не будет. Еще хуже было то, что она инстинктивно понимала, что никто и никогда не вызовет у нее таких же чувств, как этот человек. В том-то отчасти и заключалась опасность. Всего несколько коротких недель назад она была глупой девчонкой, которая считала, что знает, что такое страсть. А теперь она была обесчещена и знала цену неприкрытой человеческой страсти.

Она боялась говорить, потому что не доверяла собственным чувствам. Да и о ребенке надо было подумать. О ребенке, безопасность и благосостояние которого она не могла подвергать риску. Даже ради удовлетворения этого темного желания, которое обещало сладкое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Она не хотела желать Бентли Ратледжа. Она отчаянно хотела забыть связанные с ним удовольствия. Но ее тело само тянулось к нему, и ей вдруг стало страшно, что у нее нет ни умения, ни даже воли сопротивляться этому.

Казалось, ее молчание расстроило его. Он вдруг несколько грубовато отстранился от нее и уставился в пол. Оба какое-то время молчали. Тишина прерывалась лишь взрывами смеха и музыкой, доносившимися из бального зала.

Наконец он снова заговорил, опустив голову, словно был виноват.

– Скажи мне, Фредерика, что ты хочешь, и поставь на мне крест, черт бы тебя побрал!

У Фредерики едва не остановилось сердце.

– Поставить крест?..

Бентли медленно поднял голову и встретился с ней взглядом. В его взгляде было страдание. И отчаяние.

– Я измучился за эти несколько недель, Фредерика, – признался он. – Если ты не хочешь меня, если ты отказываешься от меня, то, умоляю, так и скажи. Освободи меня от этого адского чувства вины.

Адское чувство вины.

Мерзкие слова сорвались с языка. Выражали ли они то, что он испытывал? И что он предлагал? Она и не предполагала, что он может быть таким взбешенным – и растерянным. Это было совсем на него не похоже.

Впоследствии Фредерика не могла сказать, где она нашла храбрость – если это можно назвать храбростью – солгать ему. Но так или иначе, она собралась с духом и прошептала:

– Я уезжаю из Англии, Бентли. Я не могу рисковать. Мне нужна жизнь защищенная, спокойная и обеспеченная. Мне кажется, что это самое лучшее для… для всех заинтересованных сторон. У тебя нет причин считать себя виноватым. – Ее рука почти против воли поднялась и легонько опустилась на его плечо.

Его тело напряглось от этого прикосновения. Глядя в сторону, он издал какой-то хриплый горловой звук.

– Не надо чувствовать себя виноватым, Бентли, – повторила она. – Ты прав в одном. То, что я делала с тобой, я делала по своему желанию. То, что я собираюсь сделать дальше, я тоже сделаю по своему желанию… Ты это хотел услышать?

Бентли выпрямился и уставился куда-то в темноту. Фредерика затаила дыхание.

– Да, наверное, именно это, – признался он. Потом, даже не взглянув на нее, он направился в сторону галереи, завернул за угол и исчез.

Фредерика, казалось, целую вечность стояла, прислушиваясь к его шагам. И вдруг ее охватило ужасное чувство сожаления. Ей стало страшно, как будто она только что сделала величайшую ошибку в своей жизни. Ошибку? Не может быть! Он ничего не предложил ей, да она ничего и не просила. Даже если бы он захотел попытаться, Бентли Ратледж не смог бы стать хорошим отцом. И надежным, верным мужем он тоже не смог бы стать – не тот он человек.

Но все эти разумные соображения не смогли остановить ее. Фредерика подхватила юбки и помчалась за угол, к балюстраде. Ухватившись за нее руками, она наклонилась так быстро, что у нее закружилась голова. Ее взгляд в отчаянии шарил по толпе внизу. Но танцы перед ужином закончились, и бальный зал быстро опустел. Бентли нигде не было видно.

«Только не останавливайся. Только не поднимай глаз».

Бентли спустился по лестнице в бальный зал. «Ты выпутался из этой истории подобру-поздорову, старичок, – сказал он себе. – Теперь только не останавливайся».

Бентли прокладывал путь через толпу, как будто шел против течения, не обращая внимания на смешение красок и какофонию звуков. Вот кто-то засмеялся искусственным резким смехом. Кто-то поздоровался с ним, кто-то окликнул, но он не обратил внимания. Он кого-то нечаянно толкнул локтем. Зазвенело стекло. Наверное, упал и разбился бокал для шампанского. Он даже не остановился. Выбравшись из бального зала, он направился к главному входу.

В холле к нему шагнул слуга, пробормотав что-то насчет его плаща. Бентли ему не ответил. Другой слуга держал открытой дверь для выходившего джентльмена. Не сказав ни слова, Бентли прошмыгнул в дверь, опередив незнакомца, и вдохнул прохладный весенний воздух. С Темзы тянулся легкий туман, превращая в сюрреалистическую картину передний двор и фонтан, струя которого все еще била на двадцать футов в высоту. В желтых от света фонаря сумерках Бентли спустился не по той лестнице, и его обдало холодной водяной пылью.

Бентли протолкался сквозь скопище слуг, лошадей и экипажей на подъездной аллее. Напротив дома все было окутано сумраком. Вытянув руки, он пошел в темноту, пока его пальцы не прикоснулись к влажному камню дальней стены, окружавшей передний двор. Он прислонился к ней спиной, глядя на лестницу, по которой спустился. Ему следовало бы поблагодарить Бога за то, что все обошлось, и отправиться домой. А он вместо этого стоит в темноте, и ему хочется ненавидеть Фредерику д'Авийе всеми фибрами своей души. Почему? Почему?

Какая разница? Все равно он не может этого сделать. Он утратил способность разжигать в себе ненависть с тех пор, как был еще мальчиком. Там, где должна бы бушевать ненависть, была лишь привычная пустота.

Он не знал, сколько времени простоял там без плаща, с непокрытой головой, в одежде, промокшей от тумана и брызг фонтана. Время от времени до него доносились в ночи обрывки разговора или звук настраиваемой скрипки. В Страт-Хаусе приветливо сияли все окна. Однако его там не желали видеть. Больше не желали. И виноват в этом был он сам. Он знал, что должен уйти, однако продолжал смотреть на дом сквозь холодный туман и прислушиваться к звукам веселья.