В преддверии бури (СИ) - Рудкевич Ирэн. Страница 71

С юга вздымалось зарево, и, хоть многочисленные повороты ущелья скрывали его причину, догадаться о ней было несложно. Пожар! Настолько сильный и большой, что кроваво-красные сполохи видны даже отсюда, с зажатой далеко не низкими скальными склонами тропы.

Рядом заворочался Влад, шумно втянул носом воздух и сел, хищно уставившись на зарево.

— Что там горит? — тихо спросила я, ни к кому, в сущности, не обращаясь, скорее, просто проговаривая мысли вслух.

И вдруг увидела.

Глаза ожгло нестерпимым жаром, губы и кожа на щеках высохли в один миг. Ущелье исчезло, и я вдруг оказалась на затянутой дымом равнине. Далеко за спиной высились теперь снежные шапки Полуночных гор, а впереди, шагах в ста, вздымалась почти до небес сплошная стена яростно воющего огня; она раскинулась от восходного края до закатного, нигде не прерываясь, озаряя окрестности светом, едва ли не ярче солнечного. Под ногами чернела жирная сажа — всё, что осталось от сочного разнотравья, свойственного самому концу весны.

Прикрыв слезящиеся глаза рукавом и непрерывно кашляя от лезущего в лёгкие дыма, разостлавшегося вокруг грандиозного пожарища, я стояла, будто прикованная к этому самому месту, не в силах сдвинуться с него, не замечая, как тлеют, вспыхивая изредка жгучими искрами, кончики заплетённых в косу волос, как тянет палёным от отороченных мехом рукавов кожаной номадской куртки, и никак не могла поверить в то, что видела. Горел лес, огромный, протянувшийся от горизонта до горизонта. На карте Закатных земель красовались всего два зелёных гиганта, простиравшихся настолько далеко. Один, отгораживающий земли огненноглазых эйо от людских, расположился на восходе, за много лиг от застывших сзади громад Полуночных гор, а второй…

Вторым был Живой Лес, тот самый, что едва не прикончил меня по пути в Гардейл. И полыхал он так, что не оставалось никаких сомнений — через день от него останутся одни только дымящиеся головёшки да горячий пепел, развеиваемый ветром.

Какое-то движение справа привлекло моё внимание, сквозь гул и рёв пламени донеслись воинственные выкрики, звон сталкивающейся стали и яростные, полные боли вопли умирающих — звуки битвы, которые ни с чем невозможно перепутать. И раздавались они гораздо ближе, чем мне бы хотелось.

Никакого оружия у меня не было — всё осталось там, в ущелье, вместе с лошадьми и Владом. И прятаться среди дочерна выжженных окрестностей Леса было негде. Последними словами (от которых, возможно, заалели бы уши и у имперских вояк) ругая на чём свет стоит тех, кто устроил из Леса огромных размеров костёр, я не нашла ничего лучше, как попятиться назад, уходя с пути небольшой группы солдат в хорошо знакомых алых плащах, среди спин которых то и дело мелькали кожаные доспехи баронских ополченцев. В дыму пожарища было не разглядеть ни гербов, ни отличительных знаков того, кто послал их сражаться вместе с имперскими воинами, шаг за шагом отступая, старательно сбив щиты и ощетинившись пиками и мечами, против врага, которого я не могла опознать даже приблизительно.

Воины в шлемах, украшенных длинными, заплетёнными в косы пучками разноцветных не то лент, не то волос. Лица скрыты низко опущенными забралами, доспехи, несмотря на оранжевые взблески огня, отливают зелёным — будто окисленная бронза. Сражались они чем-то, весьма отдалённо напоминающем трезубцы: два зигзагообразных лезвия под острыми углами расходились с конца длинного, окованного полосами железа древка, меж ними выпирало ещё одно, прямое и длинное.

Этим невиданным и, на первый взгляд, не слишком удобным оружием нападающие, тем не менее, вполне успешно теснили элиту имперских войск — Плащей, — а ополченцев и вовсе будто не замечали — насаживали их на острия и просто и без затей отбрасывали в стороны, даже не утруждаясь добить.

Плащи держались лучше ополченцев: отступали, не теряя строя, не паникуя и не разбегаясь. Но всё же отступали. И тоже несли потери — то и дело трезубцы врагов находили бреши в стене щитов, раздавались полные боли и страдания вопли, и безжизненное тело в обтрёпанном, прорванном алом плаще падало под ноги отступающих имперцев, а ещё чаще — взлетало вверх, точно поднятое на вилы, разбрызгивая вокруг фонтаны кровавых брызг.

Последний Плащ, оставшись в одиночестве, яростно отбивался от воинов с трезубцами. Он был опытным и осторожным бойцом, он не лез на рожон, его короткий меч так и плясал, выписывая в воздухе финты и восьмёрки. Если бы нападающих было хоть вполовину меньше, он, наверное, даже смог бы хорошенько проредить их строй прежде, чем был бы повержен. Но силы оказались слишком неравны. Имперец пропустил удар — и отступил, припадая на одну ногу. Потом ещё один — и левая рука повисла неподвижной плетью вдоль тела. Третий, четвёртый — и он упал. Добивать его, ровно так же, как и остальных, не стали. Воины в бронзовых доспехах просто прошли мимо.

Я для них по-прежнему оставалась невидимой тенью. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, я и сама понимала, что происходящее — всего лишь видение. Владыка во время наших уроков рассказывал, что рано или поздно такое начинает происходить с каждым из стражей.

С той стороны, откуда явились нападавшие, вновь послышались крики. Бросив туда всего один только взгляд, я остолбенела.

Вслед за передовым отрядом шествовал второй. Но, в отличие от первых, эти вооружены были вполне обычными с виду копьями, да и шли не плотным строем, а поодиночке, то и дело останавливаясь и с силой обрушивая вниз кажущиеся оранжевыми из-за сполохов огня наконечники. И вслед за каждым таким ударом раздавался крик, переходящий в затихающее бульканье.

Да они же раненых добивают! Во всех Закатных землях, какой бы кровопролитной не была война, раненых тщательно подбирали и иногда даже подлечивали — ведь потом, когда бои и сражения закончатся или хотя бы на время затихнут, захваченных солдат будет выгодно отдать противнику, обменяв либо на своих, либо на полновесные злоты. Или, на крайний случай, просто продать их на рудники, говорят, их владельцы хорошую цену дают за сильных и здоровых работников. Так кто же станет убивать столь ценную добычу?

Воины в бронзовых доспехах не просто убивали, наплевав на все неписанные правила войны. Они делали это со всем тщанием и старательностью, не пропуская ни одного поверженного солдата.

Впрочем, вскоре выяснилось, что пленных они всё-таки брали, просто — не солдат. За второй группой, на этот раз на приличном отдалении, следовала третья, и была она намного больше первой и второй вместе взятых. В центре её, едва передвигая ноги и спотыкаясь на каждом шагу, шли люди: избитые, босые, в грязном рванье, бывшем когда-то одеждой. Крестьяне, ремесленники, купцы, сплошь крепкие мужчины не старше сорока. Ни стариков, ни детей. Ни одной женщины. И ни одного солдата. Вокруг тщательно отобранных по одним захватчикам ведомым критериям пленных, плечом к плечу сомкнув ряды, пристроились всё те же латники с копьями и мечами. Эти и вовсе не обращали внимания ни на что — ни на сражающихся, ни на умирающих, — шли себе, спрятав лица за узкими прорезями забрал, и время от времени подгоняли тычками замешкавшихся оборванцев.

Один из пленников, русоволосый, очень коротко стриженный и чем-то неуловимо похожий на обманчиво-ленивого медведя, с заплывшим синевой глазом, споткнулся, вынудив замедлиться тех, кто шёл следом. Быстро выпрямился, опершись на вовремя поданную руку соседа, ускорил шаг. Шествующий рядом воин что-то раздражённо бросил пленнику на незнакомом мне наречии и замахнулся было копьём, но удара не нанёс.

Тот счёл демонстрацию недостаточно устрашающей, хищно оскалился, нагнув голову, и попытался угрожающе надвинуться на надсмотрщика, но на плечи ему тут же легло сразу несколько грязных, окровавленных рук — и пленник отступился. Воин с копьём, глядя на эту эскападу, лишь глухо рассмеялся. Глаза пленника, пронзительные, точь-в-точь того же цвета, что и мои, сверкнули яростным огнём, и тут взгляд его, бешеный, непокорный, упал на меня.