Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович. Страница 59

— Большевики не верят в Бога, — перебил Распутина Сталин.

— А ему всё равно, верите вы в него или нет. Вера в высшие силы с материалистической точки зрения — признание человеком некоего предела своих возможностей, который сохранится, несмотря на весь технический прогресс.

— Думаю, сама история опровергнет это утверждение, — упрямился революционер.

— Антропоцентричность обязательно приведет к попытке приблизить рассвет командой светилу “Солнце, встать!”, после чего неизбежно наступит осознание рамок бытия, — улыбнулся Григорий. — Что же касается мировой революции, то эта идея по указанным выше причинам в момент своего зарождения была обречена на провал. Он будет самым большим разочарованием современных революционеров.

— Самым большим? Значит, будут и малые?

— Куда ж без них? — пожал плечами Григорий. — “Весь мир насилия мы разрушим до основания” — поётся в “Интернационале”. Попытка следовать этому правилу таит в себе две угрозы. Первая проявится сразу после завершения процесса разрушения, и окажется, что на руины положили глаз предприимчивые соседи, сохранившие свою государственность. Продолжение куплета — “мы наш, мы новый мир построим” — при наличии по соседству плотоядных хищников может вообще не состояться. Стройка — дело не быстрое, здание светлого будущего надо спроектировать, обеспечить материалами, огородить и охранять от мародёров. А как это делать, если старые институты обеспечения безопасности сломаны? Вторая проблема — люди. Ваши соратники, профессиональные революционеры, посвятившие всю свою жизнь разрушению, за редким исключением, не способны к созиданию. На любой должности они будут делать то, что умеют лучше всего. И в определенный момент придёт понимание, что для физического выживания страны необходима ликвидация ликвидаторов….

— Пролетариат не позволит! — не выдержал Сталин.

— А куда ж он денется с подводной лодки! — съязвил Григорий. — Это будет еще одним вашим разочарованием. Ленин в книге “Что делать?” писал, что рабочие способны ставить только экономические требования. Далее этого их кругозор не распространяется. Так с чего им вдруг начать мыслить политическими категориями? Именно поэтому заводы, отданные в управление пролетариату, будут останавливаться один за другим. Произвести из подручного материала зажигалку, сбыть ее на блошином рынке проще и понятнее, чем налаживать производственную кооперацию, договариваться с заказчиками и поставщиками, учитывать необходимость отчислений в фонды всеобщего благосостояния, на оборону и науку. Даже работа вспомогательного и управленческого персонала рабочему избыточна и непонятна(****)…

— Это потому, что наш рабочий тёмен и забит! — запальчиво возразил Сталин, — но ему на помощь всегда готов прийти более развитый и образованный пролетариат Германии, Франции, Америки…

— Пролетарская солидарность всегда будет отступать перед геополитической целесообразностью. Пролетарий Германии по приказу своей буржуазии с огромным удовольствием как стрелял, так и будет стрелять в своего классового собрата из России. Про солидарность трудящихся он вспомнит только в случае смертельной угрозы своему существованию и то, только на время присутствия такой угрозы.

— А вы пессимист… — натянуто улыбнулся Сталин.

— Пессимист — это хорошо информированный оптимист, — вздохнул Распутин, — вам же нужна не патока, а суровая правда жизни. Так её есть у меня… К тому же, мои слова очень просто проверить экспериментальным путем…

— Вы хотите сказать, что всё зря, и наши усилия тщетны? Революция не нужна? — набычился революционер.

— Нет, не хочу. Революция происходит именно потому, что дальше жить, как прежде, невозможно. Однако лечение лечению — рознь. Вот представьте, что вы — стоматолог, а Россия — ваш пациент с полным ртом гнилых, обломанных зубов. Они болят так, что пациент готов лезть на стенку. У вас есть выбор — вырвать, не разбираясь, все, или аккуратно вылечить то, что можно спасти, удалив лишь самое безнадежное.

— И какие зубы, по-вашему, можно спасти?

— Коренные. Профессиональные. Специалистов, требующих длительной и очень дорогой подготовки. Особенно технических. Это всегда штучный и весьма востребованный товар в любой сфере, будь то инженеры, учёные, военные или полицейские.

— Ищейки?

— Иосиф Виссарионович, для подготовки оперативного сотрудника уголовного розыска нужно от трех до пяти лет в зависимости от специфики. Но без них государство потонет в криминале, и никакой вооруженный пролетариат от этого не спасет. С бандитизмом худо-бедно вооруженные рабочие ещё справятся, хоть и с неоправданно высокими потерями, но с более изощренными уголовными преступлениями — хищением, мошенничеством, мздоимством — нет. Нереально. Или вы относитесь к тем прекраснодушным, полагающим, что все эти пороки пропадут сами собой, стоит только свергнуть самодержавие?

— Нет, я так не считаю, — улыбнулся Сталин. — Большевики не склонны преуменьшать трудности предстоящего государственного строительства. Но армия в ее нынешнем состоянии, как мне кажется, вообще не поддастся никакому лечению и реформированию. Офицерский корпус будет держаться за свои привилегии железной хваткой.

— Да нет уже никаких привилегий, — махнул рукой Распутин, — во всяком случае — на фронте. А в тылу офицерство отягощено таким количеством кастовых условностей, что воспримет освобождение от них как благо. Посудите сами, какой бред! Офицер может сидеть в театре не дальше седьмого ряда партера, причем только в двух императорских театрах — Мариинском и Михайловском. Если он заказывает вино в ресторане, то может выпить один бокал, а платит за целую бутылку. Он не должен торговаться с извозчиком. Там, где обыкновенный человек платит 15 копеек, ему приходится тратить рубль. Он должен делать покупки только в определенных магазинах. Сыр, фрукты и вино — только в Елисеевском, меха — только у Мертенса, драгоценности — у Фаберже, цветы — у Эйлерса. И так далее… Офицерские привилегии — субстанция крайне относительная и весьма обременительная. Это больше похоже на почетное рабство. Но, отнимая их, надо сразу что-то дать взамен. Из Маркса для этого ничего не подходит — старик в упор не видел государство в целом и профессиональную армию — в частности.

— Рабы-золотопогонники — сильно сказано, — улыбнулся Сталин в усы, — хоть и оскорбительно по форме, но верно по содержанию. В таком случае они должны быть счастливы лишь тем, что их освободили от бремени рабства, и не требовать более того.

— Иосиф Виссарионович, вы ведь помните Ветхий завет. Что говорили Моисею Корей, Дафан и Авирон во время бунта вышедших из Египта евреев? «Зачем ты вывел нас из Египта? Мы ведь жили в цивилизованной стране, где было всё — от судебной системы до канализации. Ты говоришь, что мы там были рабами фараона — но теперь мы рабы случайности: нам нечего есть и пить, нам угрожают хищники, нас грабят, насилуют и убивают окрестные дикари. Мы умрём тут; ты вывел нас на смерть. А главное — в чём образ будущего? Ты говоришь, что мы идём в землю обетованную, но пока что мы бесцельно блуждаем по пустыне. Куда мы идём? Каким будет этот твой «израиль»? И будет ли он вообще?». Моисей утопил их в яме с дерьмом, но чтобы ответить на все вопросы, ему пришлось пойти на Синай и вернуться оттуда со скрижалями Завета…

Распутин с наслаждением допил чай, поставил на стол кружку. Взглянув на Сталина, отметил, что его глаза перестали светиться обжигающей желтизной. Черный зрачок утонул в карей радужке… Или, может быть, свет упал на лицо чуть под другим углом…

— Нужен образ будущего, Иосиф Виссарионович, — продолжил Григорий. — Народу хочется понять, как грядущие изменения видят революционеры. Как они будут рушить весь мир насилия, и в кого полетят обломки? Где будет жить население, когда старое здание рухнет, а новое еще не построят? Ведь в этом желании нет ничего неприличного. Я прав?

Сталин встал, прошёлся по помещению так мягко ступая, что не скрипнула ни одна половица.

— Вы читали программу нашей партии?