Знамя любви - Карнеги Саша. Страница 11

– Если не хочешь, чтобы тебя увидели, не носи красную юбку.

Стоя на краю ямы, он казался гораздо выше своего роста. Он опять был без шляпы, и его вьющиеся волосы свободно падали на воротник.

– Ты ждала здесь меня?

Притворяться не было никакого смысла, и Казя только счастливо засмеялась в ответ.

– Я думала... – начала она и умолкла. Какое значение имели слова, если он был здесь?

Я думала, что ты не приедешь, – искренне призналась она, протянув Генрику руку и приглашая его сесть рядом с собой. Она не стала рассказывать, как томительно было ее ожидание – наверное, самое долгое в ее жизни, и только тепло улыбнулась. Генрик молча сел с ней, все еще держа ее за руку.

– Ты долго ждала.

– Совсем чуть-чуть, – радостно солгала она. – Я только что приехала. Меня, должно быть, разморило на солнышке, и я задремала.

Он быстро взглянул на нее и ничего не ответил. Он казался поглощенным какими-то своими мыслями, и Казя пыталась понять, что может его тревожить.

– У тебя та же самая лента, – сказал он наконец почти с усилием.

– Да, – ответила она и неловко добавила: – Вода в реке до сих пор холодная?

– Холодная.

Он старательно избегал ее взгляда, но продолжал держать ее руку.

– Что-нибудь не так? – мягко спросила она.

– Боюсь, я очень плохой собеседник, – быстро ответил он.

«Ты здесь, рядом со мной, – думала Казя, – и чего же мне еще надо?»

– Умер мой дед, – сказал Генрик. – Прошлой ночью, после того как я вернулся домой. Умер тихо, сидя в своем кресле. Наверное, он совсем не страдал. – Казя сжала его руку. – Он ждал смерти. Он был слишком стар и болен и ненавидел свою беспомощность. Он чувствовал себя обузой для нас. Кроме того, то, что творилось в стране, вызывало у него отвращение ко всем вокруг, в том числе и к себе. Он хотел умереть.

Генрик говорил монотонно и невыразительно, как будто читал вызубренный наизусть латинский текст, не совсем вникая в его смысл.

– Ты очень любил его?

– Да. Он тоже любил молодых людей, если они с нравились. Он ворчал, что большинство из нас лишены хороших манер и не питают должного уважения к старшим.

– А ты питаешь должное уважение к старшим?-" слегка улыбнулась Казя.

– Так, иногда, – на его лице наконец зажглась ответная улыбка. – Он был мне ближе, чем мой отец.

– Когда я была маленькая, – сказала Казя, – у меня была бабушка, которая подолгу гостила в Волочиске. Я очень ее любила. Хотя она была старой и сморщенной, как печеное яблоко, но оставалась точно таким же ребенком, как я.

– Дед просил Бога о смерти. В минуту, когда он умирал, в его глазах погас свет. Я прежде никогда не видел, как умирают. А ты когда-нибудь...

– Только лошадей и собак. У них тоже гаснут глаза.

– Да.

Казя прислушалась к пению птиц. В чистом голубом небе, трепыхая крылышками, висела парочка жаворонков, изливая всю радость жизни в переливающейся звонкой песне; по реке плыли лебеди, которых ясное солнце окрасило в розоватые тона фламинго. Влажная трава, мерцающие капли воды, ленивые пухлые облака, медленно пересекающие небосклон, – все было преисполнено безмятежной жизни. Земля подсыхала после дождя и была окутана тонким слоем белого пара. Над болотом стлался туман. В такие минуты полного единения с природой Казя чувствовала, как растет трава, как Радостно она тянется к солнцу и как набухают березовые почки, наливаясь живительным соком. Она чувствовала это так остро и осязаемо, что ей хотелось кричать и трогать капли воды, висящие на кончиках веток, так бережно, что они не скатились бы вниз; ей хотелось держать, гладить и чувствовать в своих объятиях весь мир. В такие минуты смерть казалась ей чьей-то глупой и бессмысленной шуткой.

Казя ощущала внутри себя неясный трепет; из глубины подступало загадочное брожение, проникая в каждый уголок ее тела. Она чувствовала себя, словно неудержимо распускающийся бутон цветка.

Надеясь, что Генрик ничего не заметил, она перевернула его руку ладонью вверх, встряхнув волосами, чтобы скрыть предательский румянец. В ее ручке лежали его сильные, длинные пальцы и покрытая твердыми мозолями ладонь; исходившая от них скрытая сила пугала и волновала Казю. Разве такую руку может скрючить смерть или изуродовать болезнь? Это казалось невозможным. Казя осторожно провела пальчиком по мозолистой ладони.

Он в первый раз за сегодняшний день улыбнулся по-настоящему.

– Я никогда в жизни не брал в руки топор или вилы. Это следы от сабельной рукояти. То, чему меня учил дедушка, в университете мне, конечно, не пригодилось.

Он замолчал, чувствуя рядом с собой ее теплое дыхание. Он знал причину ее томления, но медлил, как мальчик. Будь на ее месте другая женщина, он знал бы, как поступить, но эта девушка...

Между ними мало-помалу, словно туго натянутая проволока, росло напряжение. Он начал говорить и сконфуженно замолчал. Казя нервно хихикнула.

– Ты долго пробудешь дома? – спросила она с вымученной вежливостью.

– Все лето.

Он говорил с явным затруднением. От вчерашней насмешливой манеры говорить и смотреть не осталось и следа. Он сидел, уставившись глазами в тупые носки своих сапог.

– Ты нашел удравшего конюшего? – голос ее, по крайней мере, не дрожал.

– Нет.

– Я рада.

– Рада, что он умрет с голоду?

Казя ничего не сказала в ответ. Некоторое время они обменивались ничего не значащими вопросами и односложными ответами, с трудом произнося слова. Между тем напряжение между ними стало почти осязаемым, казалось, еще чуть-чуть – и посыплются искры.

– Казя? – позвал он очень низким голосом, решительно стегнув хлыстом по носкам сапог.

– Да, – ее сердце учащенно забилось. -Я...

Больше он ничего не сказал. Он повернулся и посмотрел ей прямо в лицо, отведя в сторону густые пряди волос. Она встретила его взгляд, его глаза изменились, темные зрачки расширились, и она видела в них свое отражение. Он стиснул ее плечо, и все ее тело охватило жаркое пламя.

Свет померк в их глазах, они прильнули друг к другу, и Генрик, склонив голову, поцеловал ее прямо в губы.

– Генрик, – беззвучно выдохнула она.

Его руки обвились вокруг нее железными кольцами, губы искали ее лицо все неистовей и неистовей... Ее кости трещали, у нее вырвался хриплый стон... Его губы касались ее шеи; пальцы развязывали стягивающую волосы пурпурную ленту; сильные и нежные руки искали ее грудь. Небо повисло над ней, а снизу влажная трава жгла ее горячую кожу. Темные сверкающие глаза скрыли небо; никогда прежде она не видела таких губ... таких страстно изогнутых губ, касающихся самых потаенных мест ее тела и тающих в ее собственных... Тающих... Таяло все вокруг, и ее голос дрожал от экстаза и боли. Вынашиваемые многие годы слова выплескивались наружу... Слова, точно птицы, взмывали в небо.

– Что ты делаешь со мной? – это были слова не страха, а удивления. – Мой дорогой, любовь моя, что ты делаешь?

И сама земля двигалась под ее спиной.

Незамеченный теплый дождик омыл ее выпростанную руку и его налившиеся мускулами широкие плечи,вВетки березы, а крупные хрустальные капли все падали и падали с неба.

Переполнявшее ее наслаждение совпало с криком, который безумным крещендо разорвал воздух. Она открыла глаза. Стая встревоженных птичек взлетела в небо.

– Я не знала, не знала, – ее руки продолжали обнимать его тело. – Спасибо, Генрик, спасибо.

По ее лицу покатились слезы, смешиваясь с дождевыми каплями.

– Любимая моя, ты плачешь? Генрик нежно целовал ее глаза.

– Это счастье, милый. Это слезы счастья, а не печали.

– Это из-за того… – начал он нерешительно. – Может быть, тебе стыдно?

– Стыдно? – ее глаза удивленно расширились. – Как мне может быть стыдно? Я люблю тебя.

Казе не было страшно. Яростное слияние их плоти не вызвало у нее чувства вины, на которую часто намекал патер Загорский. Это было чистое наслаждение, такое полное и такое свободное, что ее душа, ликуя, рвалась ввысь, к выводящим свои сладкие трели жаворонкам.