Тайна для библиотекаря (СИ) - Батыршин Борис. Страница 42

«…А с другой стороны — может, как раз сейчас и самое время вспомнить? Потому как вот оно вокруг — живое воплощение диггерского фольклора, начиная с белых тараканов, и заканчивая самой целью нашего путешествия…»

Ростовцев посмотрел на исчезающих под завалом тараканов и с отвращением сплюнул. — Ладно, крысиный король — так крысиный король. Посмотрим, что это за зверь — уж наверное, не страшнее Бонапарта. А сейчас за дело, надо поскорее пробить этот завал. Прокопыч, ты лом и кирку у мамлюков забрал? Вот как раз теперь они нам и пригодятся!

Я посторонился, пропуская ростовцевского ординарца к двери, и краем глаза увидел, как Янкель, воровато оглядываясь на поручика, роется в кучке земли возле стены. Я хотел спросить, что он там позабыл — но тут Прокопыч пустил в ход кирку, полетели комья глины и осколки щебня, и мне сразу стало не до посторонних изысканий.

Гжегош выждал, когда замыкающий процессию русский, пригнувшись, нырнёт в пробитый сквозь завал ход и крадучись последовал за ним. Под ногами что-то прошуршало. Поляк бросил взгляд вниз и скривился от омерзения.

Крысы. Опять крысы. Огромные, и много, не меньше десятка — деловито поспешают вслед за русскими, не обращая на Гжегоша совершенно никакого внимания.

На миг поляку показалось, что один или два зверька поднялись на задние лапы и так и шли, опираясь на согнутые крючком голые хвосты.

А тоннель постепенно становился всё запущеннее. Почерневшая, выщербившаяся под действием сырости и времени кирпичная кладка кое-где зияет провалами, и из них вытекают на булыжный пол языки слежавшейся глины. Проходя мимо одного из таких провалов, Гжегош услыхал отдалённый гул — где-то недалеко и ниже, протекал поток воды.

«…подземная речка? Водоотвод, отбирающий воду для Кремля из Москвы реки? Хорошо хоть, эти тоннели лежат над уровнем водоносных слоёв, иначе тут давно всё затопило бы. А так — сравнительно сухо, и даже толстый слой сухой пыли покрывает пол. На нём так хорошо отпечатываются и следы идущих впереди людей и цепочки крошечных отпечатков лап их хвостатых преследователей…

Своды коридора становились всё ниже и ниже. Приходилось идти, согнувшись в три погибели, и в какой-то момент Гжегош похвалил себя, что прихватил с собой саблю — на неё можно было опираться, как на короткий костыль, как это делали в старину шахтёры в угольных шахтах, принуждённые по многу часов передвигаться по низким штрекам.

Но не прошли они и двухсот шагов, как коридор сделался ещё ниже, и пришлось встать на четвереньки. Теперь сабля уже мешала — лязгала по стенам, путалась в ногах, мешала передвигаться вперёд. Пистолеты то и дело вываливались из-за пояса, и Гжегош всякий раз испуганно замирал, опасаясь, что жестяной грохот услышат те, кто идёт впереди. Он даже подумывал бросить их — всё равно полагаться на это оружие нельзя. Либо порох вытрусился с полок, либо кремень вылетел из губок курка.

Но — не бросил, сказался пиетет шляхтича к любого вида оружию. Только дал русским ещё больше вперёд, чтобы не услышали производимые им звуки. И тут же пожалел — они скрылись за поворотом тоннеля, и Гжегоша охватила первобытная тьма. Как он не запаниковал, не кинулся вслед за теми, кого преследовал, желая только одного — увидеть спасительный свет — одному богу известно…

Ещё шагов через сто мучениям его пришёл конец. Потолок поднялся так, что можно было идти, почти не сутулясь, зато стены сблизились настолько, что кое-где приходилось пробираться чуть ли не боком. Впереди раздавались матерные периоды, отпускаемые русским, замыкающим процессию — ему кроме фонаря приходилось тащить на плече лом с киркой, и он то и дело задевал ими за стены и потолок, производя изрядный шум.

Потом тоннель внезапно расширился почти до первоначального размера и где-то впереди раздался гул — сначала глухой, далёкий, но с каждым шагом дальше по коридору всё набирающий силу. Оказалось, что коридор, по которому они шли, перерезает поперечную галерею — настоящее ущелье шириной метра в полтора — глубокое, на дне которой булькал и издавал зловоние поток какой-то жижи, мало похожей на воду. Гжегош наблюдал, как один из русских — кажется, гусарский поручик — перепрыгнул ущелье, едва не оскользнувшись на противоположной стороне. Но — удержался и по одному помогал переправиться спутникам и направлял их в низкий, почти круглый тоннель, зияющий в противоположной стене. И когда последним нырнул в темноту — то забыл на кирпичном карнизе фонарь с горящей свечой.

А крысы всё сновали под ногами, пищали, теснились у края пропасти. В какой-то момент Гжегош всерьёз вообразил, что вот сейчас зверьки по сигналу одного из вожаков (ими без сомнения были те, что передвигались на задних лапках) образуют живой висячий мост, хватая друг друга зубами за хвосты, и по этому мосту переберутся через провал все остальные. Но нет — дождавшись, когда шум шагов преследуемых русских стихнет, крысы попросту сигали через провал. Удавалось это не всем — несколько грызунов не допрыгнули и с отчаянным писком исчезли в смрадной глубине. Самые большие, прямоходячие твари — сейчас Гжегош насчитал их не меньше трёх — все успешно преодолели препятствие.

Дождавшись, когда переправятся его серые спутники, Гжегош тоже перепрыгнул провал. Теперь он не так боялся отстать от русских — свеча в забытом поручиком фонаре не догорела даже на треть, а чтобы её отсветы не были заметны — поляк прикрыл фонарь спереди сдвижной жестяной шторкой, предусмотренной как раз на подобный случай.

Крысы тем временем пищащей и шуршащей массой втянулись в тоннель. На человеческого своего спутника они по прежнему не обращали внимания, словно его тут и не было — и, подобно ему самому, упорно следовали за русскими и их пленниками, И тоже, казалось, выжидали подходящий момент.

«…Знать бы ещё — для чего…»

— Это здесь.

Мы одновременно повернулись к правой стенке коридора. Там угадывался контур двери — она была из дубовых, почерневших от времени досок и совершенно терялась на фоне тёмной кирпичной кладки. Если бы не Янкель — мы бы, пожалуй, прошли мимо.

— Здесь. — повторил наш проводник. В прошлый раз мы дошли до этого места, а дальше ребе запретил даже заглядывать. — Говорил: если какой поц не послушает и всё же полезет — всем нам будет такое, что и подумать нельзя, не то, чтобы сказать…

— А нам, значит, можно? — сощурился недобро Ростовцев. С ними, значит, пусть будет… это ваше неудобь сказуемое?

— Нет, как можно? — Янкель испуганно затряс головой, от чего его пейсы привычно пришли в движение. — Просто тогда у нас не было с собой вот этого. А сейчас есть.

Он выудил из складок своего лапсердака (или как называется у евреев эта длиннополая хламида, смахивающая на обыкновенное полупальто?) горсть каких-то тёмных палочек. Присмотревшись, я с удивлением узнал чёрные свечи — тонкие, на манер церковных, распространяющие сильный запах пчелиного воска.

— И за что же нам такая честь? — не унимался Ростовцев. — С чего это ваш ребе проявил заботу?

Ясно было, что свечи поручику не понравились. Как, впрочем, и мне. Знаем мы, когда и кто жжёт такие, наслышаны…

— Когда ребе сказал завалить коридор, ведущий к этому склепу, он велел мне припрятать недалеко от завала дюжину этих свечей. — сказал проводник. — Ребе сам их сделал, а когда сделал — позвал меня и сказал: «Янкель, однажды найдётся какой-нибудь малахольный гой, аф фейр золь им трефне[1], который заставит тебя показать, как добраться до запретного места. И этот мишиге коп[2] так попросит, что ты не сможешь ему возразить и вынужден таки будешь сказать «да». Так пусть уже ты тогда сделаешь всё, как нужно и не навлечёшь на всех нас беду!

Ростовцев, слыша обороты на идиш, которыми встревоженный Янкель густо пересыпал свою речь, хмурился — догадывался, что ничего лестного для нас они не означают.

— Как положено, говоришь? — я безошибочно выделил из речи проводника самое существенное. — Ну и что там у вас положено… и кем, если уж на то пошло?