Беглецы - Карпущенко Сергей Васильевич. Страница 21

Но Суета хоть и видел устремленные на него взгляды товарищей, но не спешил ответствовать. Еще тогда, после первого приглашения Беньёвского уехать из России, сильно призадумался Игнат а не поспешил ли он с отказом? А если в какое хорошее место зовут его? Нет разве на свете вольного, тихого и сытого жилья? Мучился Суета немало, нещадно клял себя за то, что не расспросил подробней, сам хотел было идти к Беньёвскому, но то ли гордость, то ли упрямство не пустило – не пошел. И вот теперь опять... Но и снова не торопился Суета.

– Сударь, – вздохнул он глубоко, проводя рукой по рябой щеке своей, – предприятие твое соблазна сатанинского, что и говорить. Но... хоть и не рай небесный Россия, а все обычно нам тут – и законы, и природа, и обхождение людское, все до самой мелкой козявки и букахи. Там же, куда зовешь, непривычно нам все, неведомо и дико. Боимся, сударь, не серчай.

Многие артельщики словами Суеты недовольны остались – поймали криводушину, поняли – не то говорит. Беньёвский же укоризненно головой качнул, сказал с улыбкой:

– Не ожидал я от вас, охотников на зверя морского, такого малодушия слюнтяйского. Не думал, что вы ради дряни всякой, козявок да букашек, волей своей пожертвуете. Ай-ай, словно девы невинные толкуете – страшно, страшно!

Игнат маленько стушевался:

– Имеется у нас и окромя козявок заковычка. А ну как завезешь ты нас, куда Макар телят не гонял, да и бросишь там безо всякого призрения. Мы ж тебе как матросы нужны, не боле. А сделаем свое дело – прощевайте, скажешь, ребята! Успокоил бы ты наше беспокойство, барин... – и Суета зачем-то подмигнул Беньёвскому.

– Ладно, успокою... – кивнул конфедерат и показал на молчавшего Ивана, который, зная о предназначении своем, стоял в сторонке и робел. – Порукой доброго моего к вам расположения сей человек послужит, вам, полагаю, небезызвестный, – и он Ивана тихонько подтолкнул вперед.

Все оживились, зашевелились на лавках, глядя на статного казака, который смущенно кашлянул в кулак и заговорил:

– Мужики, ежели дело цесаревича несчастным будет и произведем мы понапрасну бунт, я сам отсель бежать хочу – больше некуда, везде земля царицына. Тому же, что господин Беньёвский вам толковал, верьте. Не покинет он вас, покуда не приведет состояние ваше к полному благоустройству и даже процветанию. Тому я порукой стану. Верьте, и да поможет нам Господь Бог.

– Аминь, – сказали сразу несколько артельщиков, но с лавки вдруг вскочил самый старый из артельщиков, седой уже Евтихей, рванул на себе рубаху, истошно завопил:

– Християне-е-е!! Да что же вы немцу-ироду доверились? Али не слыхали, как он, едва в острог-то приехал, веру свою, словно грязное исподнее, легко да просто, на нашу поменял? Нешто такому человеку тяжело вас будет обмануть? Измытарит вас да бросит, зверям на съяденье! Станете, яко дети Израиля в фараоновом плену, мученье принимать, в узилищах смрадных пресмыкаться да акриды есть! Да токмо не будет средь вас Моисея, чтоб вывести из плена, ибо отступится от вас Господь! А Ваньку пошто слушаете, который мерзопакостное его ученье кажнодневно перенимает и сердцем уж развратился! Не идите же вы в пасть к Сатане со смирением – погибнете! – и Евтихей, похожий на бесноватого, вытягивая худую шею, запел: – Пресвята-а-я Владичице-е Бо-городице-е-е, све-е-те помраченныя моейя-а души-и, надежда, прибежище-е, благодарю тя...

Два или три мужика поддержали Евтахея, другие только перекрестились, но Игнат, не боясь святотатства, резко прервал поющих:

– А ну-кась, хватит, ребята, юродствовать! Дело нужно делать! Так плывем мы али не плывем, ежели не получится у нас с царевичем?

Теперь уже никто не таился, и артельщики закричали, спеша опередить один другого, боясь, что кто-нибудь воспротивится:

– Плывем! Плывем!

– Токмо вначале цесаревичу поможем!

– Подсобим! А то куда ж ему без нас? Надсадится!

– Веди нас, Бейноска, веди!

Беньёвский стоял с восторженным, сияющим лицом и глядел на вопящих перед ним артельщиков, ставших послушными его помощникам. Но Игнат поднял руку, и все замолкли разом:

– Но, как изволил слышать, хотим мы поначалу в земле российской порядок навести, а уж опосля побег устроим, но токмо в крайнем случае. Так, ребята?

– Так! Так!

Беньёвский закивал:

– А разве может быть иначе? Ради особы Павла Петровича и ввергаем себя в опасное деяние, его токмо ради! Итак, чует мое сердце, выступаем скоро. Только б знак из Петербурга получить, а там уж разгуляемся!

– Ох уж и погуляем, братцы! – заорали мужики.

– Нилова песок жрать заставим!

– Холодилова вниз головой повесим, а то и за ребро али еще за что!

– Повесим! Повесим!

Мужики бесновались, предчувствуя раздолье бунта, где давно лелеемая жажда мщенья, разгула, пьяной воли, которой толком никто не пробовал, могла быть щедро утолена. Только старый Евтихей не кричал, а, сидя в углу избы, что-то шептал и раскачивался из стороны в сторону, печально улыбаясь беззубым ртом.

Артельщики провожали Беньёвского и Ивана до сеней, подсобили одеться, шутливо балагурили, довольные собой и гостями, но на улицу им выходить Беньёвский запретил, дабы не привлекать к толпе внимания. Уже отойдя подальше от жилища зверобоев, спросил Иван:

– А ежели и впрямь верх цесаревичева партия захватит? Поплывем тогда?

Беньёвский ответил не сразу.

– Боюсь, потентации у Павла Петровича немного – суксес цесаревича изрядно ненадежен есть, хотя к предвиденью событий способностью не обладаю. Все может быть.

16. ВЫРУЧАЛИ БАТЮШКУ

А молва о том, что великий князь и цесаревич Павел императорской короны лишился незаконно, по проискам злокозненным царицы-немки, жены блудливой, убившей мужа своего, добрейшего Петра Феодоровича, растекалась по Большерецку, по казацким избам, где за жимолостной водкой и крошеной лососиной, задумчиво посасывая усы, толковали острожские служаки о государственных делах. Говорили, что, будь на престоле царском Павел Петрович, жилось бы им полегче: и муку привозчики-купцы продавали бы не по шести рублей за четверть, а по два с полтиной, за соль не драли бы по пяти рублей за пуд, а просили б только полтора, за простой топор не требовали бы два целковых, а отдавали б за пять алтын. Размышляли казаки и о том, что при Павле-государе их и тяготами службы не столь утруждали б, и шкуры битых ими зверей пушных принимали бы в казну по цене знатной, а не как сейчас, за сущие копейки. И о табаке дешевом мечтали, и о водке и сильно верили уже – как верит, должно быть, каждый в то, что всякая перемена власти – есть перемена к лучшему, – верили в доброго, честного судью и защитника Павла Петровича, который накажет виноватого, утешит, наградит обиженного.

В конце марта, после Воскресения Христова, праздника, встреченного большерецкими обывателями разудалой хмельной гульбой, когда солнце в полдень начинало блистать на прибитом зимними ветрами снеге так сильно, что острожане не выходили из дому без берестяных полумасок, затянутых сеткой из конского волоса, как-то раз, под вечер, забарабанил Иван Устюжинов в дверь избы Петра Хрущова. Открыл хозяин. Молодой казак, не здороваясь, прошел в покой, к Беньёвскому, шапку не снял, не перекрестился. С минуту тяжело дышал, не глядя на учителя своего и приятеля.

– Что, Иван? – осторожно спросил Беньёвский.

– Батю увезли, – тихо сообщил Иван.

– Кто увез? – побледнел Беньёвский.

– От протоиерея камчатского приезжали, на собаках. Зачем увозят, не сказали. Токмо час на сборы дали и назад покатили.

Беньёвский с помрачневшим от нежданной заботы лицом спросил:

– Куда ж увезли?

– В Нижнекамчатск.

– Отсюда далече?

– А с полтыщи верст, наверно. Надолго увезли, потому как другого батюшку в доме нашем оставили, на подмену. Слыхал краем уха, что за неправильное чтение ектиней протоиерей к себе отца востребовал. Розыск чинить станут.

Иван совсем по-детски, не стесняясь ни Хрущова, ни Беньёвского, заплакал, растирая слезы по румяному лицу огромными своими кулачищами. Беньёвский, ободряя, потрепал рукой его плечо: