Беглецы - Карпущенко Сергей Васильевич. Страница 9

– Непременно отнесть, чтоб обиды на нас не имел!

– Лососинкой хворобу его подлечим!

Они мотались по своей просторной избе радостные, оттого что повинятся сейчас, сбросят с себя тяготивший их грех, искали шапки, второпях натягивали сапоги, хватали чужие и незло переругивались из-за этого.

К дому Хрущева подошли они смело, но Игнат их разом осадил:

– Стойте, робята! Гуртом входить негоже – выборных пошлем. Ну, – усмехнулся Суета, – кто хлеще всех его охаживал?

Но оказалось, что все они приложили руку к побитию немца. На Игната закричали:

– Кажный бил! На кажном вина!

– Всех! Всех веди!

В дверь стучал старшой. На крыльцо вышел заспанный Хрущов, спросил:

– Чего по ночам шатаетесь? Али дня для бездельного шлынданья не хватает?

– К жильцу своему пусти, – угрюмо попросил Игнат, Хрущева не уважавший.

– Зачем еще?

– Свою докуку ему и объясним, а ты покамест на крыльце побудь. А ну-ка, робята, геть за мной!

Игнат первым прошел в сени, за ним потянулись артельщики. Поднимались на крыльцо, проходили с ухмылкой мимо пораженного неучтивством мужиков Хрущова, проносили мимо него посконный, дегтярный, табачный свой запах, только простому люду и свойственный.

– Да вы что, хамы, спятили, что ли? Али здеся кабак? Куда прете? – Но, не дождавшись ответа, Хрущов в сердцах плюнул и спустился с крыльца.

По одному мужики протиснулись в горницу, дорогой стаскивая шапки, и обступили постель, на которой назвничь лежал Беньёвский, за три дня сильно изменившийся, с посиневшим от побоев лицом, обросшим щетиной. Игнат низко, едва ль не до земли, поклонился за всех:

– Человек хороший, не суди ты строгим судом страмное наше над тобой насильство! Винимся пред милостью твоей всей артелью! Бес лукавый нас тогда в бока шпынял – думали, купца Холодилова, врага нашего злейшего, приказчик. Прости, ради Бога, холопей несмышленых! – Игнат снова поклонился, доставая рукой до грязного, давно не метенного пола. После кивнул кому-то, и ему передали что-то немалых размеров, завернутое в холщовую тряпицу. – А сие тебе, сударь, от нас гостинчик, чтобы обиды не помнил и зла не таил.

Игнат развернул тряпицу – открылись две лососиных огромных головы с разинутыми ртами. Каждая с головенку младенца новорожденного размером.

Беньёвский смотрел на мужиков с доброй улыбкой и приятием.

– За рыбу вам, люди добрые, спасибо, – негромко произнес он наконец, приподнимаясь на постели, – но беспокоились напрасно – зла я на вас и не мыслил держать, понимал, что сие вам тьма египетская глаза застлала.

– Сущая, сущая тьма! – подтвердил охотно кто-то из мужиков.

– Знал я о всех ваших напастях – и о том, как в плаванье вас на судне гнилом отправили и как обидели потом, отхлестав кнутом товарища вашего.

– Других, надо думать, кораблей не нашлось, вот и отправил на худом Холодилов.

Беньёвский горько улыбнулся:

– Нет, ребята, были у Холодилова другие корабли. Я про то хорошо знаю, ибо сам недавно из Охотска прибыл и о кознях да о плутовстве Холодилова вашего немало наслышан. Он ведь нарочно свои корабли на погибель отправляет, потому как ему за те корыта дырявые страховые кумпанства звонкой монетой платят.

Мужики долго молчали, пораженные словами немца.

– Вишь ты-ы-ы... – охнул кто-то и тихонько присвистнул от изумления.

– Выходит, он нас не от ротозейства своего, не по глупости, а от хитрости змеиной в море посылал, чтобы угробить? – спросил Гундосый Федька.

– Именно, – кивнул Беньёвский. – Не пустой же корабль отправлять. Порожний кумпанствам намек может дать об умышленности действий хозяина – не поверят. Ну а ежели людьми – какие могут быть сумнения?

– Ай да новостишка! – хлопнул себя по ляжке Суета. – Так ведь сей грех страшнее Каинова выходит!

Беньёвский сильно изумился:

– Да разве ж вы о сем не ведали? А я думал, что вы меня оттого лупили жестоко так, что о душегубстве том знали.

– Ах он змей!

– Аспид сущий!

– Уд диаволов! – закричали мужики, сами не свои от гнева.

– Да что ж то за кумпанства, кои за нарочитую людскую погибель купцам еще и деньги платят?

– Ты вот, наверно, из Петербурга недавно, скажи, как же оное бесстыдство матушка императрица терпит? Или ей доклады на подписание неверные несут?

Беньёвский обвел взволнованных, разобиженных артельщиков насмешливым взглядом и спокойно сказал:

– Верные доклады. Только сама матушка ваша мерзавцев и мздоимцев под подолом у себя греет. Отдала страну на откуп любовникам, в государственном деле не токмо не смыслящим, но и подлым проворством своим единый вред учиняющим, делу империи не радеющим, кои все управление казнокрадам разным передали, купцам и заводчикам, вроде известных жадностью Демидовых и Строгановых. Сии черти во плоти и дерут с вас, сирых, три шкуры, потому как, откажись они от кровопийства своего, не было бы резона заводчествовать и купечествовать.

– Да что ж, – сильно удивился один артельщик, – неужто Екатерина, жена православная, о мерзостях оных не сведает?

Беньёвский криво улыбнулся:

– Православная! Третьего дни она в веру вашу вошла.

– Неужто некрещеная прежде была?

– Зачем же некрещеная? – со смехом воскликнул один из мужиков. – Ее Гришка Орлов своим... крестил!

Артельщики загоготали. Улыбнулся и Беньёвский:

– Веры-то она христианской и прежде была, но только немецкой породы царица ваша, лютерка.

– Может, посему и зловредничает?

– Не ведаю, братцы, отчего недоброжелательство ее исходит, но знаю наверняка, кто беспорядки, лихоимства и стервозность мучителей ваших устранить очень скоро может.

– Кто ж сие, скажи! Мы за того человека молиться станем.

– Не молиться тут, ребята, надо, а делом поспешествовать возведению сей персоны на законный престол предков его. – Беньёвский пристально посмотрел на мужиков, словно думал, нужно ли продолжать. – И той особой, помогать которой мы всемерно обязаны, является императорское высочество цесаревич Павел Петрович, у коего Катерина нагло и скипетр, и державу, и корону исхитила!

Беньёвский строго оглядел артельщиков. Молчали мужики, смущенные смелой, непривычной речью немца. Иногда тишком говаривали сами, что по закону править нужно Павлу, как сыну умершего императора, но тут же разговоры те крамольные кончали, полагая, что не их ума забота решать, кому быть на престоле: коль уж сидит на троне кто-то – значит, не напрасно посадили. К тому ж могли ль они довериться в таком-то деле незнакомому да еще и неизвестной породы человеку? Нет, не могли, а поэтому молчали, смущенно тыча в немытые доски пола носками грязных своих смазных сапог.

– Ну что молчите? – грозно возвышая голос, в котором слышался упрек, спросил Беньёвский. – Али страшитесь? Думаете, наверно, супротив Катерининых генералов некому за цесаревича выступить будет?

– Так ить царица и в самом деле силу немалую имеет, – осторожно вымолвил один артельщик, – куды ж соваться...

Беньёвский презрительно хмыкнул:

– А вы думаете, в России каждый у ног сей блудницы милостей, словно пес голодный, ищет? Нет, есть еще люди, духом и телом крепкие, те, кому ни казни, ни пытки ради правого дела не страшны! Есть оные и при дворе, и в войске, и в самом народе! Более скажу вам – партия сия сильна и токмо ждет единого для всех знака, чтобы бунт начать, обещающий корону законному наследнику, а гражданам – свободы, милости, дешевый хлеб и прочую земную благодать!

Глядя исподлобья на Беньёвского, строго спросил Игнат:

– А ты сам-то... из тех, чай, будешь?

Беньёвский с минуту молчал, тяжело дыша, – раздумывал, можно ли открываться мужикам. Затем торжественно, немного дрожащим голосом сказал:

– Да, откроюсь вам: сослан я в сей далекий, дикий край за правое дело цесаревича Павла. И тоскую я не о том всечасно, что потерял навек былое положение, богатство и чины, а что не могу способствовать начатому, – он замолк, но скоро произнес со вздохом: – После признания моего вверяю я сейчас себя вашей скромности или злосердечию. Узнаю теперь, желаете ли вы томиться в зловонии холопства, али свободы возжаждете под праведной десницей князя Павла.