Год Иова - Хансен Джозеф. Страница 14

— Но это лучший способ заснуть.

Она кивает в сторону таверны Энтлера.

— В этом больше смысла, чем в плясках.

Она пожимает плечами.

— Каждый день до полуночи. Если бы я попробовала, то утром на съёмочной площадке, наверное, рухнула замертво.

— Они молоды, — говорит Джуит. — Помнишь молодость? Рита фыркает.

— А зачем вспоминать?

Она поворачивает ключ в двери своего номера, стряхивает снег с ботинок, открывает дверь, входит внутрь. В номере горит несколько лампочек небольшой мощности.

— Достаточно было пережить это, — говорит она.

— Пережить удалось чудом.

Джуит следует за ней и плотно закрывает дверь от снега и холода. Он наблюдает, как она снимает свой полушубок и сбрасывает на кровать. Она в жакете из мягкого кожзаменителя. Шляпа у неё тоже на лисьем меху, но этот мех блестит, стало быть, шляпа куплена куда позже полушубка. Она бросает её на постель, встряхивает крашеными рыжими волосами, растирает ладони, дуст на них и идёт в ванну за пластмассовыми стаканчиками. Она достаёт пинту «Олд Оверхолт» из внутреннего кармана жакета. Хлебная водка — мужской напиток. Несмотря на броскую губную помаду; накладные ресницы, маникюр и крашеные локоны, Рита всегда была немного мужеподобна.

Она ставит стаканы и бутылку на чайный столик из канадского клёна. Стол стоит между двумя кленовыми креслами. У них жёсткие сидения и выгнутые, лакированные спинки с маленькими подушечками. Они сшиты рельефно из пёстрых разноцветных лоскутьев. Такая же вышивка украшает покрывало и шторы. На полу овальный плетёный коврик. Стены сосновые. Лампы имитируют фронтовые масляные светильники, правда, абажуры у ламп в виде брыжей. Всё это с целью придать уют. Почему же номер не кажется ему уютным? Джуит сбрасывает куртку на кровать и стряхивает снег с волос. Он говорит — Но если ты всё же помнишь, то как это с этим справится?

Он садится напротив неё, достаёт сигарету из пачки в нагрудном кармане красной байковой рубашки, достаёт зажигалку «Зиппо».

— Не заводи альбомов с журнальными вырезками, — говорит она. — не храни фотографий. Не смотри повторы своих фильмов и не слушай старые песни.

Она тасует колоду карт.

— Презираю актёров, которые хранят вырезки из журналов. «Это я в сорок восьмом, а это — в шестьдесят втором!» Смешно.

Она раздаёт. Опускаясь на оцарапанную лакированную поверхность стола, карты издают шорох. Она кладёт колоду на середину.

— Но больше всего избегай встреч со старыми друзьями. — Вернее не скажешь.

Джуит берёт свои карты и разворачивает их веером. Слишком много картинок.

— Когда я входил в этот автобус и увидел, что там сидишь ты, мне захотелось развернуться и убежать. Беда в том, что мне нужны деньги.

— Да стал бы кто-нибудь работать на этой помойке не из-за денег? Стала бы, скажем, я работать с тобой?

Ни он, ни она не говорят этого всерьез. На самом деле они счастливы, что работают вместе, им приятно снова сидеть рядом в одной комнате ночью, в комнате с кроватью — хотя теперь кровать для них только напоминание — и снова играть в карты спустя — господи, сколько же лет? — двадцать лет. В любое время они оба могли бы просто набрать номер и поговорить друг с другом. Могли бы встретиться и пообедать, выпить или сходить вместе в театр. Почему бы и нет? С другой стороны, зачем? Но нет — вместе их должно было свести только случайное приглашение на одни и те же съёмки. Таков актёрский бизнес. Теперь, спустя несколько недель, сперва здесь в номере, затем где-нибудь на студии, они снова расстанутся, пообещают друг другу созвониться, но так и не созвонятся. Только благодаря новой случайности они смогут встретиться снова. И только чудо поможет им встретиться, если Джуит уйдёт из кино.

Некоторое время они сбрасывают и берут карты молча. За окном слышен шёпот снега. Время от времени в окно ударяется ветер, и непрочно вставленное в раму стекло слегка дребезжит. Где-то в вершинах сосен ветер завывает свою дикую песню. Интересно, состоятся ли завтра съёмки, думает Джуит. Устоят ли на таком ветру декорации? Сколько времени уйдёт на расчистку дороги, ведущей на съёмочную площадку? Утихнет ли буря к утру? Эта буря огорчает его. Сейчас март. Подножье гор покрыто дикими цветами, только-только появившимися на свет. Автор сценария, должно быть, решит, что он пророк, когда услышит о буре. А может и Бог — повелитель бурь. Джуит знаком с немногими писателями. Но все они, при первом удобном случае, думают именно так.

Рита курит одну сигарету за другой. Окурки со следами губной помады заполняют простую стеклянную пепельницу. Она подливает из бутылки в пластмассовые стаканчики. Они отпивают водку мелкими глотками. Рита говорит:

— Вот почему ты так беспокоишься за Кимберли.

Она гасит окурок. Она курит сигареты без фильтра. Короткие, на старый манер. В ту же секунду во рту у неё появляется новая. Струйка дыма поднимается вверх, и Рита слегка прищуривает глаз.

— Ты не в восторге ни от погоды, ни от картины. Ты бы хотел, чтобы съёмки закончились поскорее.

— Если они хотят, чтобы кино было убогим, это их дело. Я не хочу быть убогим.

— Поэтому ты о ней так заботишься, — говорит Рита.

Конечно, она просто дразнит его. Она знает его лучше.

— Я хочу бросить играть и зарабатывать на жизнь более честным трудом. — Он берёт восьмёрку и кладёт десятку. — В моём городе продаётся пекарня. Я хочу купить её. Я неплохо пеку.

— Я помню, — говорит она. — Благодаря этому, тебе удавалось вернуться ко мне, когда я швыряла в тебя стульями, убегала, хлопала дверью и говорила, что больше никогда не вернусь. Когда я возвращалась, дома пахло свежим хлебом, который ты пёк. Прекрасный запах.

Она выложила на стол свои карты с победным жестом.

— Джин! — говорит Джуит, глядя на аккуратную комбинацию карт маленького достоинства, вздыхает и наклоняется, чтобы смешать все карты.

Она говорит:

— Но просыпаться каждый день в два ночи и печь хлеб для всего города — это совсем другое дело. Актёры в два ночи только ложатся спать.

Она говорит не про кино. Конечно, она имеет в виду театр.

— Как давно ты играешь, Оливер?

Она знает, но он всё равно отвечает.

— С шести лет, — он тасует карты, — шестилетки так часто ошибаются.

Он подносит колоду ей, она снимает шапку и возвращает ему. Он начинает раздавать.

— Прошло полвека, прежде чем я понял это.

— Оливер, прошу тебя, только без переломных моментов посреди жизни.

Она берёт свои карты.

— Ты что, неудачник?

Она разворачивает карты веером и сортирует их, сверкая красным маникюром.

— Ты прожил жизнь зря?

— Пока ещё не всю, — говорит он. — Пусть даже мне осталось несколько лет, я всё равно хотел бы начать заниматься тем, что мне по душе.

Он рассортировал свои карты.

— Когда я увидел в окне Пфеффера табличку «Продаётся», я понял — вот, что мне всегда было нужно.

Он протягивает руку, чтобы подлить из бутылки себе и ей.

— Настоящая работа, которая приносит удовлетворение. И с которой я смог бы справиться.

— Если бы ты плохо играл, — она берёт одну карту и избавляется от другой, — тебе пришлось бы последние сорок лет быть пекарем, хотел бы ты этого или нет. Если ты плохо играешь, ты не выдерживаешь. Но ты ведь выдержал, дорогой.

— Мне хотелось чего-то другого, получше.

— Хочешь сказать, ты мечтал стать Лоренсом Оливье?

— Я не хотел быть второсортным. — Джуит берёт даму и выкладывает валета. — Тебе это незнакомо, потому что ты хорошо играешь. Не важно, что они не дают тебе роли вообще или дают, но Бог знает что — ты хорошо играешь, ты знаешь об этом и чувствуешь удовлетворение. И ты знаешь, что каждый мало-мальски толковый человек — близок он нашему бизнесу или нет — тоже об этом знает.

— О-ля-ля, сэр, — говорит она, прикуривая новую сигарету от окурка другой. — Дорогой, у меня забавное лицо и забавный голос. Это лотерея. Мне платят. Скучный, конечно, способ для заработка, но всё же лучше, чем работать.