Год Иова - Хансен Джозеф. Страница 20

— Ах, Оливер, нет! — Она была поражена.

Она отпустила брусья и плюхнулась на парусиновый мат с большими серыми пуговицами. Джуит подбежал к ней, упал на колени и обнял её. Она хныкала. Он сказал:

— Я пришёл помочь тебе.

Но с опозданием понял, что не помог. Он только сделал её несчастней…

Когда он отпирает входную дверь, звуки прекращаются. Он помогает ей пройти в дом, по коридору и в спальню, которую он вычистил и оклеил свежими обоями. Теперь в спальне стало светлее. Он усаживает её на кровать, на которой сменил простыню, наволочки и покрывало. Он расстёгивает и помогает ей снять старый истрепавшийся кожаный жакет, укладывает её на подушки. Он ставит её маленькие стоптанные ботинки рядом с кроватью. Она смыкает веки.

— Хочешь посмотреть телевизор? — спрашивает он.

Это старый чёрно-белый телевизор. Последние дни у неё нет сил читать, и она проводит время, уставившись на экран. Она качает головой. Он стоит и смотрит на неё. Она выглядит так, словно может умереть прямо сегодня. Но он знает, что беспокоиться не о чем. Если не сегодня вечером, то стало быть уже завтра утром она снова примется за работу, к ней вернётся слабый румянец, и следующие три недели, вплоть до начала нового курса лечения, она постарается быть похожей на прежнюю старую Сьюзан, которая не утратила чувства юмора а, возможно, и надежды на лучшее.

Она начинает мягко посапывать, а он снимает с неё старую голубую вязаную шапочку и принимается изучать её, просовывая кончик пальца в самую большую из проеденных молью дыр. Он вспоминает, когда её покупали. Зимой тридцать второго — тридцать третьего. Для катания на лыжах. К тому времени она уже могла пользоваться ногой настолько, насколько может сейчас. Сначала металлическую подпорку убрали к ней в шкаф, а потом повесили на ржавый гвоздь в гараже. Металл проржавел, подкладки стали серыми, кожаные ремни затвердели и потрескались.

Она изменилась, когда стала обходится без подпорки. Перемена была лишь временной, о чём тогда он пока не знал. Вместо того, чтобы целыми днями лежать в кровати, читая и рисуя, ей хотелось гулять. Конечно же, не одной, нет. С ней должен был гулять Джуит. Позже она пыталась и бегать. Бегала она каким-то сумасшедшим, корявым способом. Она заставляла Джуита делать с ней пробежку вдоль петляющей улицы в сумерках, когда не было машин, а соседи занимались домашними делами. Она бы не стала играть в баскетбол в школьном спортивном зале, боясь, что над нею будут смеяться. Рано утром, по субботам и воскресеньям, она заставляла играть с ней в баскетбол Джуита, когда на улице было безлюдно и тихо. На двери гаража вместо кольца им прибили бездонное ведро. Теперь ведра уже нет, но гвозди всё ещё торчат. Он терпеть не мог баскетбол, никогда не играл в него хорошо. Ему хотелось водить своих картонных актёров по картонной сцене, чтобы никто не мешал, но он играл с ней, играл для того, чтобы её нога стала ещё сильней, играл в то время, когда отец ещё спал — отец, который обожал баскетбол.

Затем на короткое время она увлеклась лыжами. В те дни раз в неделю вечером они ходили в кинотеатр «Фиеста» на Главной улице, все вчетвером. Пара боевиков, киножурнал и мультфильм. Джуит вспоминает лицо.

Фредди Бартоломью на чёрно-белом экране, цветущее и заплаканное. Джоан Кроуфорд выходит из-за бамбуковых занавесок со злорадной усмешкой. Её большие глаза обрамляют тёмные тени. Противная старая Мэри Дресслер кричит на Уоллеса Биэри — под проливным дождём они плывут в буксирной лодке, которую унесло в океан. И маленькие фигурки лыжников — приседая, они скользят по длинному трамплину, взлетают и проносятся над соснами, и за траекторией их полёта, пока не приземлятся, следишь с замиранием сердца. Вот чего ей хотелось — летать.

Но вместо этого она сломала ногу. Сперва она училась кататься, кривовато, но с увлечением и чувством триумфа. Она проносилась вниз по склону, огибая Большую Сосну. Джуиту нравилось смотреть на снег, но не нравился холод Он ёжился от холода и, как бы не вздыхал его отец, предпочитал не кататься подолгу, хотя делал это с естественной грацией, почти никогда не падая. Он предпочитал посидеть в «модели А» с книжкой у обогревателя. Обогреватель был куплен специально для лыжных прогулок. Будь в машине радио, Джуит бы слушал радио. Но тогда в машинах радио ещё не было.

Тем временем Сьюзан подыскала себе карниз для прыжка. Высотой не больше трёх футов. Однако, нога её не была сильна даже для такого прыжка, и кость не выдержала. Она отправилась прыгать тайком, будучи уверена, что отец никогда бы не позволил ей этого. Поэтому некоторое время, испытывая боль, она пролежала в снегу, пока они её не нашли. Кость срасталась плохо. Чтобы вернуть ей прежнее состояние понадобилось три операции. После этого Сьюзан вернулась к своей старой привычке — никогда не вылезать из постели, если только пойти куда-то не было совершенно необходимо.

Джуит роняет шапочку на стул рядом с кроватью и покидает спальню, тихо закрывая за собой дверь. Он мост тарелки, оставшиеся после завтрака — сегодня утром они выехали поздно. Ему тяжело торопить её на предстоящую пытку, поэтому они всегда отправляются поздно. Он хочет приготовить на ужин вкусное блюдо — из тех, что она любит. Он начинает разделывать цыплёнка и нарезать большие, свежие, сочные грибы. Она, конечно, съест всего несколько ломтиков, поэтому он постарается, чтобы эти ломтики ей понравились.

Кроме того, блюдо это будет последним, что он приготовит ей на этой неделе. Он заготовит несколько порций, чтобы она в любой момент могла разморозить и подогреть себе еду, если захочет — впрочем, как правило, ей не хочется. Те порции, что он заготовил на прошлой неделе, как и все остальные, лежали в морозилке нетронутыми. Он уговаривает, в мягкой форме ругает её, добивается обещаний. Но она всё худеет, как бы он не старался. Пять ночей подряд на кушетке в гостиной комнате — это предел. Чтобы переехать сюда, надо разгрузить его старую комнату от перетянутых бечевой мотков пряжи. Но куда их девать? Гараж и так забит ими доверху. Он уже почти переехал сюда, но за все эти дни и ночи, что он провёл здесь, ему так и не удалось заставить её регулярно питаться. Это безнадёжно. Для Билла и одна неделя из четырёх — слишком много. В конце концов, Биллу Сьюзан сестрой не приходится. Ему своих девать некуда.

— Умирает? — говорит Билл. — Все мы когда-нибудь умираем, уж на то воля Божья.

Голый он стоит посреди ванной и смотрит в зеркальце бритвенного прибора. Он откидывает густые чёрные волосы с гладкого чистого лба и зачёсывает назад.

— Вот я умираю, к примеру. Посмотри. — Он наклоняет голову. — Эти дурацкие волосы выпадают горстями.

Он наклоняет голову ниже и стучит себе по темени пальцами:

— Посмотри. Лысина величиной с доллар.

Никакой лысины там нет, но Билл, как обычно, не даёт Джуиту возразить. Билл опять смотрит в зеркало, оттягивает верхнюю губу к носу. Он говорит это Бог знает как, но Джуиту удаётся уловить смысл.

— Чёртовы дёсны отходят от зубов. — Он отпускает губу. — А что потом, знаешь? Зубы начнут выпадать. — Он провёл ладонями по щекам, показав мякоть под нижними веками. — Посмотри на меня. Ты, небось, больше на меня не посмотришь. Не лицо, а костюм за полтинник зелёных. Всё в морщинах.

— Перестань растягивать лицо, — укоряет Джуит по-матерински.

Он обнимает Билла, притягивает к себе и целует край его нежной и смуглой шеи, у кромки волос, всё ещё влажных после душа.

— На костюмах за полтинник зелёных не бывает морщин и пятен. После многих лет носки они выглядят так же ужасно, как в день покупки. Ничто не может им повредить. — Ладонью он проводит по груди Билла и его плоскому, подтянутому животу. — Они весьма жизнестойки.

— Да, но я то не жизнестойкий, — говорит Билл. — Я быстро теряю свою жизнестойкость. Тебе уже и домой приходить не охота.

Он берёт красный гребешок и расчёсывает волосы. — Я становлюсь старым и мерзким.

— Ты не знаешь, что значит быть старым, ты не знаешь, что значит быть мерзким, и ты не знаешь, что значит умирать. — Джуит отпускает его и выходит из ванной. — Пойдём. Я приготовлю тебе замечательный завтрак. Это тебя взбодрит.