Лелька и ключ-камень (СИ) - Русова Юлия. Страница 80

Женщина ясно понимала, что после ее действий взывать к родственным отношениям уже бессмысленно. Что бы она не говорила про сестру, в глубине памяти ясно виделось прошлое. Дарина была мягкой, доброй, светлой, но стоило задеть что-то для нее важное, и она становилась жесткой, как чугунный лом и жалила обидчика словом и делом хуже осиного роя. Глядя на племянницу, Наталья словно воочию видела перед собой рассерженную сестру.

— Что ты хочешь? — сдаваясь, глухо спросила она.

— Ничего особенного, — ответила уже обычным голосом Лелька. — Я просто доживу здесь до конца учебного дома, как жила все время до этого, и уеду. Вы отзовете свое заявление и передадите опекунство надо мной Светлане, сестре дяди Андрея. Деньги он потихоньку вернет, тут мы с ним договоримся. Вы, в счет этих денег, передадите мне свою часть старого дома бабушки Таси, все оформите официально.

— А что с Ириной-то будет?

— Что с ней может быть? Последствия полиомиелита почти не лечатся, попробуйте сходить к дяде Олегу. У него есть очень хорошие общеукрепляющие сборы, сейчас это самое важное для вашей дочери.

— И все? Это все что ты можешь предложить?

— Этого уже немало. И запомните один момент… Веды, ведьмы — это для вас просто сказки. Но если вы или Ирина решите мне мстить, то будьте готовы к тому, что я смогу за себя постоять. Даже в сказках веды пусть и не нападают первыми, но имеют право на любую защиту себя и близких. А про превышение необходимой самообороны в сказках не рассказывается. Не знали наши пращуры о таком.

Лелька повернулась и медленно вышла из комнаты. Также медленно она дошла до своей кровати. Достала из сумки Старичка-Огневичка и ушла на опушку. Там она, присев на знакомый пенек, и дала волю слезам. Лесавки и леший еще не проснулись после долгой зимы, так что никто не видел, как юная веда оплакивает крах своей надежды вновь обрести семью.

Слезы не закончились и к ночи. Лельке едва хватило сил удержать лицо и успеть забиться в выделенную ей комнату бабушки Агаты. Так в слезах она и уснула, чтобы внезапно проснуться от того, что кто-то гладил ее по голове.

— Не пужайся, девонька, я это, — раздался знакомый голос.

— Кондратьич? Что-то случилось?

— Да не, тихо все. Прости, что разбудил, уж больно горько ты плакала.

Лелька отвернулась и вытерла глаза. Подушка действительно была совсем сырой.

— Ты не печалься. Не повезло тебе с Натальей, не хватило ей души на вас двоих. Да и кто знал, что из Ирины такое полезет. Я ж ее тетешкал крохотную. Детки, пока не говорят, нас видят, а нам и радостно. Такая красуня была, и вот смотри чтовыползло! Ну да им еще платить и платить за то что сотворили. А тебе благодарность огромная от меня. Кабы не ты, сгинул бы Андреев род. как есть сгинул. А так, может еще и образуется.

— Наталья Павловна детей иметь не сможет. Я точно вижу.

— Ну Наташка понятно, что не родит, пусть радуется, что вообще жива осталась. Да только она не последняя баба на земле.

— Дядя Андрей не бросит ни ее, ни Ирину. Он честный очень, порядочный.

— Никто и не говорит бросать. А только сама видишь, для Натальи окормя Ирины никого нету. А Андрей ведь живой, не каменный. Год, два пройдет и потянется он к человечьему теплу. Не бывает иначе. Наташку без помощи не бросит, понятное дело, да помогать-то можно по-разному.

Лелька под тихий говорок суседки успокоилась. В комнате было тепло и тихо, и эта уютная тишина обещала, что все постепенно утрясется-наладится. Кондратьич, между тем, продолжал:

— Ты же прозоровский дом себе забираешь? Меня тут попросили тебе весточку передать. Будешь слушать?

— Почему бы и нет, за послух денег не беру.

— Помнишь Нинку-продавщицу? Ну ту, что деток воровала да болоту отдавала?

— Такое не забудешь.

— После нее остался дом с домовым. Он и просил тебя спросить, не согласишься литы его в прозоровский дом забрать? И тебе хорошо, дому присмотр будет крепкий, ни мыши, ни жучки не заведутся, и ему неплохо.

— Да ему-то зачем? Он сейчас вон в каком коттедже живет. Да и отчего ты за него просишь? Вы ж вроде враждовали?

— Замирились мы. Побеседовали и замирились. Он конечно, напрасно мне тогда нос набок своротил, да только и я зря его дразнил.

— Дразнил? Это чем же?

— Да прозвищем его. Ты ж помнишь, он тебе не назвался?

— Это да. Я еще подумала, что очень уж высоко он нос задирает.

— Ну так вот, не называет он свое прозвание, потому как стесняется. Глумилыч он.

— Это да, такого застесняешься. А за что его так приласкали?

— Мы, домовики, получаем прозвание от хозяина того дома, где зародились. Мой вот Кондратием был, я и оказался Кондратьичем. А он появился в доме, где хозяина по имени сроду никто не звал, кликали Глумилой. Это по-современному если сказать — по профессии, значится. Позже глумил скоморохами стали прозывать, но это было, когда уж косточки того первого домовладельца истлели. Глумилыч поминал, что был тот хозяин мужик ладный. По земле походил, песен попел, а потом женился на сироте, что в одной из деревень встретил, да и подался за Урал-Камень. Там и осел. Поперву в землянке, а потом такой дом выстроил, всем на загляденье. Постепенно к нему народ прибился, гуртом все легче зимовать, стала там деревня, а сейчас город уже. Глумилыч сказывал — Тюменью прозывается. Вот прозвище только осталось, им я и дразнился. Если по-честному, правильно он мне тогда нос по морде раскидал. Это уж потом гордость меня взяла, вот и помирились только сейчас. Так что, возьмешь?

— А не мал ли ему прозоровский-то дом будет после его домины?

— Немал. Сказывает он, что страшно ему в том домине. Нечисто там. Болотом тянет, сыростью, темной болотной злобой. Видать, не может Нинка от дома оторваться. Она же в нем каждую досточку выгладила, каждый гвоздик начистила. Так что очень хотелось бы Глумилычу убраться оттуда.

— Раз так, возьму. Схожу туда накануне Живиной ночи. Все одно ее у старой березы встречать буду, заодно и Глумилыча в новый дом перевезу.

— Вот и спасибо тебе, веда. А сейчас спи, рано еще.

К встрече Живиной ночи Лелька готовилась особенно тщательно, надеясь, что на огонек костра снова заглянет берегиня. Наконец, все было готово: заветная метла украсилась новыми лентами, дом смотрел чисто вымытыми окнами, ждали своего часа травы для костра.

Лелька в ожидании заката слушала, как за печкой хрустит очередными лакомствами крыс и шуршит в углу Глумилыч, обживая новые территории. Переезжал домовой из старого дома в новый в любимом Лелькином тапочке с кокетливым меховым помпоном. Этот помпон был постоянным предметом вожделения Лапатундель, так что видимо сказки не врали, у кошек и домовых все-таки было что-то общее.

С крысом у нового домового хозяина мгновенно установился вооруженный нейтралитет. Нет, поначалу Глумилыч порывался голохвостика придавить, но после Лелькиного окрика смирился. Только предупредил, погрозив зверюшке кривым пальцем:

— Жить, раз хозяйка позволила, живи, но ежели сгрызешь что или плодиться здесь надумаешь — мигом хвост бантиком завяжу, пусть ваши крысиные бабы со смеху помрут.

Впрочем, похоже, что крысюк не впечатлился речью домовика. Лакомства его интересовали куда больше.

День уступал место прозрачным сумеркам. Пылал в ночи костер, поднимался в небо ароматный дым сожженных в огне трав, а юная веда вместе со своим родом открывала дорогу щедрому лету, провожая последние заморозки.

Гости наведались под утро. Компанию берегине неожиданно составил дядька Ермолай. Лелька еще несколько дней назад поняла, что лесной хозяин проснулся после долгой зимы, но случая поговорить с ним пока не представилось. А поговорить, всвете предстоящего отъезда, было надо. Лельке нравился здешний лес, не хотелось навсегда покидать заветные полянки, расставаться с подружками-лесавками, так что стоило попрощаться вежливо и уходить без груза обид и непониманий.

Девушка не то чтобы не ждала гостей, скорее не была уверена, что пожелают они с ней встретиться. Поэтому, когда из предутреннего тумана соткались две фигуры, она растерялась и вместо тщательно продуманного приветствия ляпнула: