История одной семьи - Вентрелла Роза. Страница 4

Когда настал мой черед предстать пред маленькими черными очами учителя Каджано, впервые в жизни я почувствовала страх, очень похожий на тот, который вселял в меня взгляд отца.

— А ты у нас кто, мелкота? — спросил он, и ветерок его дыхания тронул мои черные волосы. Затем учитель устремил взгляд в потолок и выудил из памяти одну из жемчужин мудрости, процитировав ее на латыни, а после четко проговорил и на итальянском, чтобы было понятно каждому: — Ты меня вокруг пальца не обведешь, маленькая бестия.

Резкие слова, не лишенные лукавства, которые я никогда не забуду.

А после учитель повернулся к самому большому и толстому ребенку в классе, Микеле Стразиоте.

— Ты! — Он ткнул в Микеле костистым указательным пальцем. — Поди сюда.

Учитель Каджано в совершенстве владел искусством сочетать слова: он настолько ловко смешивал латынь и местный диалект, что даже грязные ругательства в его утонченных устах казались подлинным литературным чудом.

Микеле Стразиота несколько раз кивнул, глядя в пол, потом подошел и сел рядом со мной за парту в первом ряду. Посмотрел на меня и, улыбаясь, представился:

— Привет, дома все называют меня Лино, Линуччо или Келино, но ты, если хочешь, можешь звать меня Микеле.

Я молча кивнула; его габариты меня немного пугали. С первого взгляда он казался просто застенчивым и добрым ребенком. Но в то время я чувствовала настоящее отвращение к людям с избыточным весом, так что сразу принялась раздумывать, как половчее ускользнуть от нового соседа по парте, словно он был каким-то надоедливым насекомым.

Однако несколько недель спустя пухлый мальчишка, которого все в нашем классе теперь безжалостно дразнили, показал, кто он таков на самом деле. Я еще плохо его знала, но уже смутно ощущала, что наши судьбы пересекутся, просто пока не понимала, как именно. Учитель принялся расспрашивать ребят, кем работают их отцы. Подошла моя очередь, я ответила без особого энтузиазма: «Рыбак», как и четвертый ребенок Пинуччо Церквосранца и еще парочка незнакомых мне детей.

Когда настала очередь Магдалины, она высокопарно произнесла:

— Он работает на Южном заводе по производству металлоконструкций.

Было видно, что всей ее семье пришлось здорово потрудиться, чтобы она заучила эту фразу и могла выдать ее без запинки. Одним из последних учитель Каджано обратился к Микеле, моему соседу. Что-то мрачное появилось в дьявольском взгляде учителя, когда настала очередь Стразиоты. Синьор Каджано стал похож на кота, облизывающегося перед тем, как приступить к сочному рыбному блюду. Микеле опустил глаза. Он несколько раз пытался что-то сказать, но попытки с треском проваливались: слова застревали у него в горле, голос угасал и нырял куда-то глубоко внутрь, к той неведомой точке, где зарождаются человеческие чувства. Миммиу и Паскуале, двое темнолицых хитроглазых мальчишек, сидевших во втором ряду, стали вполголоса насмехаться над Микеле:

— Говори, жиртрест! Что, языка нет? Или ты его тоже сожрал?

Учитель Каджано слышал их насмешки, но делал вид, будто не слышит. Ему нравилась жестокая пьеса, которую он сам тщательно срежиссировал. Это был заранее обдуманный план, и мы, дети, играли в нем именно те роли, которые учитель для нас выбрал.

2

— Мама — домохозяйка, — наконец сумел ответить Микеле, — а папа безработный.

Тут не было ничего постыдного, у многих отцы сидели дома, хотя слово «безработный» могло нести в себе тысячу разных смыслов.

— А вы знаете, какое прозвище у семьи Стразиоты? — спросил учитель, потрясая в воздухе указательным пальцем.

Я посмотрела на Микеле, и мне показалось, что он неуклюже попытался втянуть голову поглубже в могучие плечи, спрятаться за партой, слишком маленькой для его внушительных габаритов и неспособной скрыть Микеле от наших глаз. Все отрицательно зацокали языками, громко и почти одновременно, но в тот раз синьор Каджано ничего не сказал о такой форме ответа, хотя обычно считал ее вульгарной и неуместной.

— Хочешь сам сказать, Микеле? — Учитель подошел к нашей парте в первом ряду, и глаза его так ярко сияли, что я впервые заметила, какого они чистого, небесно-голубого цвета.

«У него глаза как у моего отца, — подумала я. — Это очень плохо».

— Тогда я скажу, — с довольным видом заключил учитель и обошел весь класс, чтобы подбавить пафоса в свое откровение.

Мы ждали, не произнося ни слова; притихли даже Миммиу с Паскуале, обычно не замолкающие ни на минуту.

— Вы когда-нибудь слышали о семье, которую называют Бескровными? — наконец произнес синьор Каджано, опираясь на кафедру.

По классу пронеслось тревожное «ох», и, сами того не желая, мы принялись переглядываться и посматривать на учителя, а тот скрестил руки на груди и не сводил глаз с Микеле, ожидая, пока тот утвердительно кивнет. Мы бросали взгляды на окна, на стены, словно опасались, как бы все эти неодушевленные предметы не стряхнули вмиг привычное оцепенение и не ожили, услышав страшное имя. В голове у меня вихрем пронеслось все, что за свою короткую жизнь я узнала о Бескровных. Но никто из нас и подумать не мог, что Микеле принадлежит к их роду. Позже я узнала, что он стыдился своего происхождения. Мариса, прабабушка Микеле, — это мне сообщил отец, а ему рассказали соседи по району — овдовела во время войны. Она жила одна, без единого сольдо, в полуразрушенном доме с вонючими, покрытыми копотью стенами, отваливающейся штукатуркой, паутиной в каждом углу и рассыпающейся в труху мебелью, насквозь пропитавшейся грязью и запахом кофе. Она устала лезть из кожи вон в поисках хозяев, которых нужно обслужить, устала от полов, которые нужно помыть, от куриного помета, который надо отскребать ногтями, и однажды, ничем не обнаружив ранее своего безумия, схватила за шею человека, на которого тогда работала, пятидесятилетнего колбасника, тоже овдовевшего в молодости, и разделала его ножом для прошутто. Один ровный разрез, от середины грудной клетки до пупка. Потом она взяла его деньги, спрятанные в коробке из-под печенья, отправилась в мясную лавку, купила детям лучший кусок говядины, самый мягкий и сочный, и потушила его с овощами. Все говорили, что она была очень красивой женщиной, с восточными глазами, черными и томными, и таким мягким взглядом, что даже самый лучший шелк не мог с ним сравниться. Хорошо очерченные губы и — редкость в те времена — белые зубы, ровные и здоровые. Хотя ее вину так и не доказали, Мариса стала для всех Бескровной, как осьминог, неспособный испытывать человеческие чувства. И, невзирая на красоту вдовы, ни один мужчина не осмелился ухаживать за ней и предложить Марисе руку и сердце, чтобы развеять одиночество и пустоту ее вдовства. Иногда какой-нибудь приезжий все же подходил к ней, источая слащавые знаки внимания, бросая липкие взгляды, ползающие по коже, как мухи по шкуре вола, но такие мужчины раздражали Марису сильнее надоедливых насекомых. Она отгоняла их спокойным взмахом руки, взглядом блестящих глаз, мгновенно остужающим пыл ухажеров. Весь ее род стал Бескровными, три сына и дочь, не уступающая в красоте матери; это она потом родит отца Микеле, Николу Бескровного, грузного неуклюжего человека с квадратной головой и шапкой рыжеватых волос.

Мне, тогда еще девочке, было строго-настрого запрещено подходить к Николе, смотреть на него, говорить с ним. Я помню, как папа покупал у него контрабандные сигареты между площадью дель Феррарезе и проспектом Витторио Эмануэле.

— Приветствую, дон Никола, — говорил мой отец.

Тот просто кивал и безразлично, односложно отвечал на приветствие хриплым голосом, едва протискивающимся между тонкими губами, вечно сжимающими сигарету. Мне иногда казалось, что я чувствую на себе его взгляд, это заставляло то и дело озираться или с тревогой смотреть на дорогу, потому что огромный человек с рыжеватыми волосами внушал мне настоящий ужас.

Папа хватал свои сигареты, расплачивался и учтиво прощался:

— Мое почтение, синьор.