История одной семьи - Вентрелла Роза. Страница 8

Однако ходить по улице с дырками на заднице мой брат не хотел. Не знаю почему, но он лучше других понимал, что наш район, мощенный серыми и белыми камнями, не знает жалости, особенно к мальчишке в дырявых штанах. Он еще не понял природу этого места, но уже сообразил, что Бог сюда не заглядывает.

Время от времени мама обвиняла папу:

— Это от тебя он узнал, что такое насилие!

— Насилие везде, — отвечал отец, — как грязь.

И становился еще более мрачным, потому что не любил, когда мама возлагала на него ответственность за недостатки детей.

Однажды — Винченцо тогда был во втором классе — мама отвела его к Ядоплюйке, чтобы изгнать зло. Тогда брат отправил в нокаут учителя математики, подставив тому подножку, и его исключили из школы на две недели.

— Это проделки дьявола! — закричала мама, узнав о происшествии.

А так как тетушкам по соседству нравилось думать, что потустороннее постоянно присутствует в их повседневной жизни, все они тут же поверили в правдивость этого заявления. Подобно воронам, сидящим на проводах, они с утра до вечера толпились у дверей нашего дома и пытались обнаружить у Винченцо признаки присутствия демонической силы. Торчащие в разные стороны непослушные вихры и большие круги, залегшие под маленькими глазками, темными и острыми, ошибочно принимались кумушками за однозначные подсказки.

— Здесь нужна ведьма, — заявила бабушка Антониетта, пока мать тискала в руках носовой платок, поднося его то к глазам, то ко рту, а иногда и прикусывая, будто представляя вместо платка того самого рогатого демона.

И мы потащили Винченцо, бившегося, как дикий зверь в клетке, к Ядоплюйке. У ворот брат попытался схватиться за острые выступы створок с такой силой, что они впились ему в ладони.

— Винченцино, — умоляла мама, — это для твоей же пользы. Если ведьма изгонит зло, ты станешь хорошим мальчиком.

Когда наконец появилась старуха в длинном платье и с тугим пучком на голове, Винченцо притих. Ведьма даже ему внушала страх.

— Зайдут только мать и дети, — распорядилась Ядоплюйка, приказав остальным ждать на улице или расходиться по домам. — Тере^[8], мы проведем ритуал и для маленькой девочки. Потому что демон, выйдя из невинного тела и обнаружив поблизости другое, еще более привлекательное, немедленно войдет в него.

Мама испуганно кивнула. Я тоже боялась, но молчала. Ведьма подчинила себе все мои мысли и слова. Я не могла отвести взгляда от ее морщинистых рук, длинного пожелтевшего ногтя на мизинце и ярких, сияющих как лед глаз. Тем временем ведьма приготовила два стакана, в каждом из которых было немного святой воды и пшеничных зерен и несколько соляных камней. Она начала молиться, то и дело крестя стаканы. Затем, после молитвы, отвела нас с Винченцино к двери.

— Теперь сделайте по глотку воды, а все остальное выплесните на улицу, за спину! — приказала она, не сводя с нас внимательного взгляда.

Мама дрожащими руками вытащила кошелек из сумочки, чтобы заплатить ведьме за беспокойство.

— Оставь, Тере, — сказал та, беря маму за плечи, — ты хорошая женщина, и у тебя много проблем. Лучше купи на эти деньги еды детям.

По дороге домой мама только и делала, что плакала. Бабушке Антониетте, которая спросила, что случилось, она не ответила. Винченцо, едва выйдя из дома ведьмы, убежал к своим друзьям на набережную. Я шла рядом с мамой и молчала. Я знала, что она часто плачет в тишине, когда по вечерам работает за ткацким станком или плетет рыболовные сети, чтобы немного подзаработать. Она притворялась, что сморкается, но я все видела, хотя ни о чем не спрашивала. Мама тратила деньги только на нас, чтобы в доме по утрам были свежие яйца, которые мы ели сырыми, кусок конины, когда мы болели, или пармезан, когда нас донимали проблемы с кишечником. Из-за работы за ткацким станком мама слегка горбилась, и кожа у нее на лице стала нездорового пепельного цвета, с редкими, но глубокими морщинами.

Мне очень нравилось слушать мамины рассказы о том времени, когда она была молодой и красивой. Обычно это происходило по вечерам, когда она переодевалась в ночную рубашку и давала отдых ткацкому станку. Папа уходил в море, и мама наконец-то успокаивалась. Она садилась за стол и вместе с бабушкой Антониеттой плела корзины из соломы, оставшейся после обмолота пшеницы.

— Смотри, Мари, — тихо говорила она, — кончик надо просунуть вот сюда.

И мои внимательные детские глаза быстро учились.

— Ты такая молодец, Мари, просто умница. Когда вырастешь, будешь заниматься чем-нибудь действительно важным.

Когда мама с такой уверенностью говорила мне такое, у бабушки Антониетты даже слезы на глазах выступали, но она вытирала их ладонями, прежде чем они успевали стечь по щекам. Только когда бабушка рассказывала о своем муже, моем дедушке Габриэле, она не могла сдержаться, и одна-две слезинки скользили по ее пухлым щекам. Редкие слезы старухи.

Дедушка никогда особенно не симпатизировал моему отцу. Он с первого взгляда понял, что это за тип, и относился к нему с той осмотрительностью, с какой относятся к диким животным: восхищение, с одной стороны, опаска — с другой. Дед Габриэле, портной, часто говорил, что на своем веку встречал множество таких мужчин, как мой отец: «Красивый снаружи, хорошо одетый и ухоженный, но гнилой внутри».

Он сказал это и моей маме, но та только пренебрежительно отмахнулась и не стала слушать, потому что была уверена: никто лучше нее не знает сердца мужчины, который стал ее мужем. Однако где-то глубоко-глубоко в душе, в самом потайном ее уголке, зрело тайное предчувствие, едва заметная боль, которая становилась сильнее сперва в редких, единичных случаях, а потом все чаще и чаще. Долгое время мама была убеждена, что сумеет изменить моего отца своей любовью, покорностью, молчанием и жертвенностью. Мама думала, что способна помочь ему, вот только отец ей не позволяет. Правда же состояла в том, что Антонио Де Сантис был один всю свою жизнь, даже в детстве, когда рос в окружении сестер и вездесущей матери, и потом, когда рядом с ним появились жена, дети, сплетники соседи и весь наш район. Возможно, только в море он бывал в ладу с самим собой. Именно поэтому отец никогда не сдавался, хотя часто и проклинал море, плевался и говорил, что хочет найти другую работу.

Эти его приступы гнева были такими же, как те, которые он обрушивал на нас, — кинжально-острыми, бурными, но быстро утихающими.

Отец всегда прощал море и никогда не был груб по отношению к нему.

Когда мы пришли домой, папа уже вернулся. Я почувствовала едва заметный запах рыбы и поняла, что Джузеппе моется в ванной. После третьего класса брат пошел работать на рыбный рынок. Платили ему, несовершеннолетнему, немного, но это было лучше, чем ничего. Он никогда не жаловался — ни на слишком тяжелую для мальчика работу, ни на зловоние, от которого невозможно было полностью избавиться, сколько ни мойся. Вероятно, именно физический труд помог его фигуре сформироваться таким образом, что все девушки, жившие по соседству, оборачивались ему вслед. Тело Джузеппе было подтянутым и хорошо развитым в нужных местах.

По радио передавали какой-то мотивчик, что-то иностранное, названия я не знала. Вернувшись с работы, папа всегда включал радио и оставлял негромко играть фоном. Мама сделала вид, что ничего не произошло. Начала накрывать на стол и кивнула мне, прося помочь. Было почти обеденное время.

— Разве ты не ходила в школу? — спросил отец серьезным тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Я замерла в закутке между его стулом и раковиной. Расстояние в метр, разделявшее нас, сдавило меня тисками. Я бросила быстрый взгляд на маму, которая забрала меня из школы, чтобы отвести к ведьме. Она поощрительно кивнула мне, и я отрицательно покачала головой, держа в руках тарелку.

— А почему?

Только теперь отец снял бескозырку, которую всегда надевал, выходя в море, и принялся разглаживать усы, готовясь свернуть самокрутку.