Сестры-соперницы - Карр Филиппа. Страница 56

Это прозвучало как команда, отданная резким отрывистым тоном. Вот так, видимо, он разговаривал со своими подчиненными.

— Конечно, это неприятная тема, — продолжал он. — Ваши ночные прогулки, по всей видимости, привели к потере ребенка. В будущем вы должны вести себя осторожней. Может быть, вам даже следовало бы отправиться в Уайтхолл и некоторое время пожить в Лондоне.

Я молчала. Я была ужасно подавлена и никак не могла стряхнуть с себя это чувство.

А потом потянулись вечера с оловянными солдатиками, ведущими свои бесконечные битвы. Он не всегда приглашал меня участвовать в этих играх. Иногда он удалялся в библиотеку и погружался в книги. Время от времени мы играли в шахматы, но, боюсь, уровень моей игры не повышался, и я понимала, что он не получает особого удовольствия от этих сражений за шахматной доской.

Я знала также, что скоро мне придется возвращаться в кровать под красным пологом.

В один прекрасный день он спросил меня:

— Вы выглядите несчастной, Анжелет. Скажите, что вас угнетает? Я тут же ответила:

— Думаю, все дело в длительной разлуке с сестрой. Мы всю жизнь прожили вместе до тех самых пор, пока я не уехала в Лондон. Мне ее очень не хватает.

— Так почему бы ей не приехать к нам в гости?

— Вы думаете, я могу ее пригласить?

— Я был бы очень рад этому.

В тот же день я написана Берсабе:

«Приезжай, Берсаба. Мне кажется, я не видела тебя целую вечность. Мне страшно не хватает тебя и мамы, и если бы ты смогла приехать, это было бы чудесно. Берсаба, ты мне нужна здесь. Достаточно ли ты окрепла, чтобы перенести дорогу? Очень надеюсь, что да, и верю в то, что ты приедешь, узнала, как сильно я нуждаюсь в тебе».

Прежде чем запечатать письмо, я перечитала написанное. Звучало оно, как крик о помощи.

Часть четвертая. БЕРСАБА

ПОБЕГ ИЗ МОГИЛЫ

Внешне я изменилась, и не стоит уверять меня в обратном. Я была на грани смерти, и только чудо, сотворенное неимоверными усилиями моей матери и Феб, спасло меня. Ужасная болезнь оставила на мне свои отметины. А слышал ли кто-нибудь о таких, кто остался не меченным? Я знала, что попеременно мать и Феб круглые сутки не отходили от моей постели, не смыкая глаз, даже долгими ночами.

Именно поэтому я и не была полностью обезображена. Пара ужасных отметин над бровями, несколько таких же — на шее и одна — на левой щеке, но мать говорит, что Феб спасла меня от гораздо более страшного. Немногие могут похвастаться тем, что, заболев этой чудовищной болезнью, не только выжили, но и отделались так легко. Мать прибинтовывала на ночь мои руки к туловищу, чтобы я не могла во сне расчесывать отвратительные язвы. Они обмывали меня особыми маслами, приготовленными по рецепту матери, который она, в свою очередь, получила от своей матери. Они готовили для меня отвары, молоко, очень крепкий мясной бульон и не позволяли мне смотреться в зеркало, пока не убедились в том, что болезнь оставила лишь сравнительно незначительные следы.

Хотя я бесконечно благодарна им за все, я не могу притворяться, делая вид, что все в порядке. Я страшно исхудала, и теперь глаза кажутся слишком большими для моего лица. Мать говорит, что это меня не портит, но я не знаю, на самом ли деле это так или ее просто ослепляет материнская любовь.

Даже спустя несколько месяцев после того, как кризис миновал, я чувствовала постоянную слабость. Мне ничего не хотелось делать, только лежать на кровати и читать, а временами погружаться в печальные размышления и вопрошать судьбу: почему же именно на мою долю выпало такое несчастье?

Когда мать впервые известила меня о том, что отослала Анжелет из дому, я обрадовалась, зная, что все домашние рискуют подхватить от меня болезнь, которую я занесла в дом от повитухи. Позже мне это стало казаться обидным. Я считала несправедливым, что Анжелет переживает веселые приключения, в то время как я нахожусь в столь ужасном положении. Но когда в мою комнату входила Феб, чьи глаза были полны обожания, мне становилось лучше, ибо для Феб я, несомненно, являлась какой-то помесью святой и амазонки — могучей и бесстрашной богиней. Мне это нравилось: по своей натуре я люблю поклонение. Думается, большинство людей тоже склонно к этому, просто мое стремление более ярко выражено. Именно поэтому я всегда хотела одерживать верх над Анжелет. И вот теперь она вышла замуж за какого-то очень знатного мужчину, кажется, за генерала королевской армии, и мать говорит, что люди, посещающие наш дом, хорошо знают его и придерживаются мнения, что Анжелет действительно сделала хорошую партию.

И все это вследствие случившегося со мною несчастья. А не подхвати я эту ужасную болезнь, то мы обе — и Анжелет и я — сидели бы здесь, в Тристан Прайори, а когда нам исполнилось бы восемнадцать лет, мать подыскала бы для нас женихов. Кто бы поверил в то, что Анжелет сама найдет себе мужа!

Я часто думала о ней, пытаясь угадать, чем она может сейчас заниматься. Мы всегда были так близки, так привыкли все делать вместе… ну, не совсем все. Она ничего не знала о моих отношениях с Бастианом, а теперь мы были разделены сотнями миль — и в буквальном смысле, и в смысле опыта, который она должна была приобрести в своей новой жизни.

Я снова начала ежедневно ездить верхом. Впервые оказавшись после болезни в седле, я почувствовала себя как новичок и боялась в любую секунду выпасть из него, но вскоре это прошло, и мать согласилась с пользой ежедневных прогулок. Иногда меня сопровождала она, а иногда — кто-нибудь из конюхов.

Меня очень волновали оспины на лице.

— Их почти не видно, — уверяла меня мать. — На самом деле никто их не заметит. Но если хочешь, можешь опустить на лоб челку. Вот и Анжелет пишет, что это сейчас очень модно.

Феб подстригла и завила мне волосы, но когда я смотрелась в зеркало, мои глаза обращались к этим отметинам. Иногда я даже чувствовала гнев, вспоминая об Анжелет, которая без меня развлекалась, а потом вышла замуж, и при этом ее кожа осталась такой же чистой и свежей, какой когда-то была и моя.

Я постоянно чувствовала ее близость. Мне хотелось без конца перечитывать ее письма. Она описала мне Фар-Фламстед с его причудливым «Капризом» так, что я совершенно отчетливо представляла этот замок, а когда она писала о своем муже, я понимала, что она считает его просто чудесным. И все-таки чувствовалось, что она о чем-то умалчивает. Я все время пыталась представить их вместе… так, как мы бывали с Бастианом, и при этом испытывала жгучую зависть.

Вскоре после того, как мы отметили мое восемнадцатилетие, вернулся корабль отца. В этот день в доме царила всеобщая радость. Даже с меня слетела обычная апатия: ведь вернулся не только отец, но и мой брат Фенимор, а вместе с ними и Бастиан.

Как только нам сообщили о появлении корабля, все в доме сразу же засуетились, и начались хорошо знакомые с детства приготовления. Мать лучилась радостью, и весь дом радовался вместе с ней. Только в такие моменты она позволяла себе вспомнить об опасностях дальних путешествий. Этим особенностям ее характера можно было от души позавидовать.

Мы верхом отправились на побережье, чтобы встретить моряков, как только они ступят на сушу.

Вначале отец обнял мать — так крепко, будто ни — , когда не собирался разнимать свои объятия, а затем осмотрелся, ища взглядом дочерей. Понятно, что в такой момент трудно объяснить все сразу в двух-трех фразах, и мать, видимо, предварительно подготовила свой монолог, чтобы отец не терзался неизвестностью и сомнениями даже несколько секунд.

— У нас у всех все в полном порядке, Фенн. Но со времени твоего отъезда случилось очень многое. Наша милая Анжелет вышла замуж… очень удачно… а Берсаба болела, но теперь совсем поправилась. Нам нужно столько рассказать тебе.

Меня обнял мой брат Фенимор, а вслед за ним — Бастиан. Я мгновенно покраснела, вскипев от гнева и одновременно думая, заметил ли он изменения, которые произошли со мной.