Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза. Страница 16

— Может, придете как-нибудь ко мне на урок пообщаться с ребятами?

Бабушка Ти фыркает и округляет глаза:

— Ты меня вообще слушала, когда я сказала, что доучилась только до восьмого класса? Позови лучше банкира, мэра или управляющего литейным заводом — пускай они с детишками разговаривают. Вот на кого стоит равняться.

— И все-таки подумайте об этом… Пожалуйста! — В голове у меня вспыхивает и мгновенно — точно бутон в ускоренной съемке — расцветает идея. — Вы упомянули про истории, помните? Пускай дети их послушают! — Как знать, может, невыдуманные рассказы местных тронут моих учеников сильнее, чем «Скотный двор». — Классное чтение им все равно не особо интересно, тем более что книг на всех не хватает.

— Да в этой школе вообще ничего нет, — недовольно ворчит рыжеволосый веснушчатый мужчина лет сорока, стоящий в очереди позади меня. Передний зуб у него сколот, и воздух со свистом прорывается сквозь дыру. — Наши мальчишки в прошлом году вышли на окружные соревнования, и им пришлось надевать на матч кроссовки, которые до них уже носили! Отвратительная школа! Попечители там еще те сволочи. Вот в Лейкленде деток всем обеспечивают, а наши чем хуже?!

С трудом удержавшись от ехидного замечания, я киваю и забираю пластиковый контейнер с пирожным. У членов футбольной команды хотя бы кроссовок на всех хватает, чего никак не скажешь о книгах в кабинете английского.

Когда я выхожу из кафе, замечаю Ладжуну — она усаживается на перевернутый мусорный бак у стены, рядом с двумя парнями с сигаретами и в перепачканных кровью фартуках. Когда я прохожу мимо, Ладжуна украдкой бросает на меня взгляд, а потом переводит его на мальчика, который петляет по шоссе на ржавом велосипеде. Не успевает он добраться до парковки у «Бена Франклина», как мимо него пулей проносится минивэн. Если глаза меня не обманывают, это тот самый мальчишка, который едва не попал под колеса в то злополучное утро. На парковку сворачивает полицейский автомобиль — сперва я решаю, что офицер хочет отчитать ребенка за несоблюдение правил, но оказывается, что служителя закона куда больше интересует моя машина, припаркованная в неположенном месте.

Я торопливо пересекаю усыпанный гравием двор, перескакиваю маленькие лужицы, оставшиеся после дождя, потом перебегаю размокший травянистый островок и спешу к машине. Киваю на парковку, показываю полицейскому большой палец. Он опускает окно, высовывает в него мясистый локоть и строгим тоном произносит:

— Тут парковка запрещена.

— Извините! Я пыталась выяснить, где купить битум, чтобы крышу замазать.

— В воскресенье всё закрыто. Такой закон, — прищурившись так, что его глаза почти тонут в румяных, блестящих от пота щеках, он придирчиво разглядывает мою машину. — И бампер почините. Если еще раз такое увижу, выпишу вам штраф.

Я даю обещание, выполнить которое мне не по карману, и мы прощаемся. «Живем сегодняшним днем», — думаю я, а следом в голове начинает звучать мелодия из одноименного ситкома. И дело не только в том, что я обожала этот сериал, когда была подростком (благодаря Валери Бертинелли, а в особенности ее свадьбе с Эдди Ван Халленом, мое наполовину итальянское происхождение начинало казаться мне очень даже привлекательным), но так уж вышло, что заглавная песня из этого ситкома стала, можно сказать, моим девизом на время этого странного, переходного года.

Мальчик проезжает по газону на своем большом, не по росту велосипеде, затем, спрыгнув на землю, кидает его в траву, идет по влажному гравию и сворачивает к задворкам кафе. Там он с кем-то переговаривается через заслонку. Один из работников протягивает ему куриную ножку и показывает, чтобы он немедленно уходил. Мальчишка бежит к велосипеду, поднимает его с земли и, сжимая в одной руке куриную ногу, исчезает за углом магазина.

Может, стоит пойти за ним и прочесть ему лекцию о том, как важно быть бдительным на дорогах? Как-никак учителя должны присматривать за детьми…

— Возьмите, — произносит голос, мгновенно выбивая меня из потока размышлений.

У противоположной двери автомобиля стоит Ладжуна. Три темные длинные косички выбились из-под ленты у нее на голове и упали на лицо. Они напоминают острые колья в заборе, но Ладжуна не торопится откидывать их назад. Она вытягивает руку. В пальцах зажат чек из кафе.

— Возьмите, — повторяет она, помахивая чеком и бросив смущенный взгляд через плечо.

Стоит мне принять ее дар, как она тут же отходит в сторону, уперев ладонь в худенькое бедро.

— Тут адрес и телефон моей тети Сардж. Когда в доме Дайси, моей двоюродной бабушки, что-нибудь ломается, она все чинит. Это она умеет, — на меня Ладжуна не смотрит, а глядит на свои грязные кроссовки. — Она может залатать вам крышу.

Я потрясена:

— Обязательно ей позвоню. Спасибо! От души!

Ладжуна делает несколько шагов назад:

— Ей просто деньги нужны — вот и все.

— Я очень тебе благодарна. Честное слово!

— Ага, — обогнув грязную лужицу, она идет прочь, и только тогда я замечаю, что из ее заднего кармана выглядывает какой-то маленький прямоугольник. Присмотревшись, я понимаю, что это не что иное, как один из пропавших экземпляров «Скотного двора».

Я все еще не свожу с книги глаз, когда Ладжуна останавливается и оборачивается. Она хочет что-то сказать, но передумывает, мотнув головой. Делает еще пару шагов и снова глядит на меня. Безвольно опускает руки и наконец произносит:

— Если перейдете поле у вашего дома, окажетесь как раз у дома судьи, — она неопределенно кивает куда-то в сторону, указывая направление. — Там полно книг. Все стены ими уставлены — от пола до потолка. Только теперь они никому не нужны.

Глава пятая 　

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875

Беда порой напоминает нить, которая, пока ее пряли, успела запутаться и перекрутиться. Непонятно, как такое случилось и как теперь все исправить, но уже никуда не деться. В былые времена хозяйка любила захаживать в прядильню и, если находила у кого-нибудь такую вот запутавшуюся нитку, отделывала провинившуюся девочку — или женщину плеткой, веретеном или метелкой.

Этот старый сарай и пугал, и манил. Женщины приводили туда детишек, работали и пели вместе, опускали нитки в кипящие кастрюли, куда добавляли купорос, индиго и кору пекана, чтобы они прокрасились. Оттенки получались красивые — синие, алые, ореховые. Просто загляденье! Но все страшно боялись, что нить запутается — а то и вовсе порвется, боялись наказания, которое за этим последует. Даже теперь, когда станки и прялки стоят в сторонке под слоем пыли, где-то под скамейками, вдали от чужих глаз, прячутся, точно сама беда, обрывки испорченных ниток и лоскутья бракованной ткани, и никто не знает о них, кроме нас и мышей.

Проходя мимо прядильни, я вспоминаю об этих тайниках и пытаюсь придумать, как же мне отправиться следом за мисси и разузнать ее тайны? А потом в голове проносится: «Слушай, Ханни, а ведь куда проще будет занять место кучера и самой повезти мисси, куда ей там нужно, чем идти за ней по пятам! Ты ведь уже одета как мальчишка! Кто тут что заподозрит?»

Я бегу в конюшню, по соседству с которой находится и каретник. Там я никого не встречу — это уж точно. Перси отправился на заработки — ему сейчас приходится чуть ли не каждый день подковывать чужих лошадей. Теперь, когда хозяйка не встает с инвалидного кресла, мисси Лавиния учится вдали от дома, а масса уехал в Техас, работы у кучера совсем нет.

В конюшне я жду, когда появится мальчишка-прислужник. Наконец я вижу, как он бежит босиком по лужайке. Я даже не знаю его имени — последнее время прислуга здесь слишком уж часто меняется. Но он совсем еще кроха: рубаха доходит ему почти до колен. Она хлещет его по голым худеньким ногам, а он кричит на бегу, что мисси Лавиния требует подать к задним садовым воротам кэб, да поскорее.

— Слышал-слышал! — рявкаю я в ответ, стараясь сделать голос погрубее. — Беги-ка в дом и скажи ей, что все скоро будет готово!