Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза. Страница 3

— Масса Госсетт сразу нас разыщет, как только узнает, что Джеп Лоуч его одурачил! — вновь и вновь повторяла матушка. — 　И Джепа в армию спровадит, на фронт, — неважно, что он племянник хозяйки! Не спасет его это! Ему еще повезло, что хозяин вечно за него взятки дает — а не то бы давно уже щеголял в солдатской одежке! Но тут уж ему никак не отвертеться! Скоро распрощаемся с ним, недолго осталось. Помяни мое слово! Потому- то мы имена всех пропавших и повторяем, чтоб не забыть, кого где искать, когда хозяин вернется. Ты их тоже назубок выучи — на случай, если тебя первой отыщут.

Но надежда на лучшее так же слаба, как зимнее солнце, что пробивается сквозь густой сосняк Восточного Техаса. Мы по-прежнему сидим в бревенчатом домике во дворе у торговца. Нас осталось всего трое: мама, я да Мэри-Эйнджел, и сегодня кого- то из нас продадут. Может, даже нескольких. И снова у нашего похитителя в карманах забренчат монеты, а тот, кого Джеп Лоуч оставит себе, потащится дальше, вслед за его повозкой. Лоуч напьется на радостях, что снова обвел вокруг пальца свою же родню и разжился деньгами. Все хозяйкины родственники — все семейство Лоучей — негодяи, каких поискать, но до Джепа им всем далеко. Да что уж там, даже хозяйка с ним не сравнится! Уж на что она дьявол во плоти, но Джеп стократ хуже!

— Ханни, не стой там, ступай-ка сюда, — зовет матушка.

Но тут дверь распахивается. Помощник торговца — огромный, точно гора, и такой смуглый, что кожа его цветом напоминает глаза оленя, — хватает Мэри-Эйнджел за ручку. Матушка обнимает ее, слезы ручьями текут по ее щекам, она шепчет помощнику:

— Нездешние мы! Чужие! Нас выкрали у хозяина, Уильяма Госсетта, с плантации Госвуд-Гроув, и погнали по Ривер-роуд, на юг от Батон-Руж! И привели сюда! Мы… мы…

Она падает на колени, закрывает Мэри-Эйнджел своим телом, точно хочет спрятать ее от целого мира.

— Умоляю вас! Сжальтесь! Он уже продал мою сестру, Дженни! И всех детишек ее, кроме этой малютки! И моих тоже распродал — только вот Ханни осталась! Прошу вас! Заберите нас вместе! А хозяину скажите, что малютка хворает и ей нужен уход! Скажите, что мы продаемся только в одни руки! Что нас нельзя разлучать! Прошу вас! Молю! Скажите, что нас похитили у Уильяма Госсетта из Госвуд-Гроув, что у Ривер-роуд! Краденые мы! Ворованные!

Помощник устало ворчит в ответ:

— Увы, ничем подсобить не могу. Да и никто не может. Отпусти девчушку, а не то хуже будет. Сегодня велено продать двоих. В разные руки. По очереди.

— Нет… — матушка крепко зажмуривается и вновь открывает глаза. Поднимает взгляд на помощника и кричит, задыхаясь от слез, брызжа слюной: — Тогда скажите хозяину моему… Уильяму Госсетту… когда он приедет за нами… скажите, где нас искать! Назовите имя того, кто нас купит, и место, куда нас погонят! Масса Госсетт нас всех непременно найдет, он всех соберет и переправит в Техас! В убежище!

Помощник ничего на это не отвечает, а матушка, повернувшись к Мэри-Эйнджел, достает из кармана комочек грубой коричневой ткани, отрезанной от тяжелой теплой нижней юбки тетушки Дженни-Эйнджел во время одной из стоянок. Матушка вместе с тетей сшили пятнадцать крошечных мешочков и перевязали их джутовыми шнурами, тайком отрезанными от повозки.

В каждом мешочке лежало по три синих стеклянных бусины, снятых с украшения, которое очень любила и берегла наша бабуля. Эти самые бусы были главным ее сокровищем, и приехали они из самой Африки! «Мои дед с бабкой оттуда родом», — охотно рассказывала она зимними вечерами, когда мы собирались у ее ног, в полукружье света от сальной свечи. Она рассказывала нам об Африке, где жили наши предки — они все были сплошь принцами да королевами, пока не попали сюда.

«Синий цвет означает, что все мы должны идти правильной дорогой. Хранить верность семье и друг другу, всегда и всюду», — говорила она, и на глаза у нее наворачивались слезы. Бабуля доставала бусы и пускала их по кругу, чтобы каждый из нас мог взвесить их на ладони, прикоснуться к этой крошечной частичке того далекого края и понять истинное значение синего цвета.

Отныне эти три бусинки будут сопровождать мою маленькую кузину.

Матушка берет девочку за подбородок и приподнимает ее личико.

— Вот наша надежда, — говорит она и, просунув мешочек Мэри-Эйнджел под ворот, завязывает шнурок на худой детской шейке. И как такая тростиночка только голову держит? — Пусть она всегда будет при тебе, мое золотце. Во что бы то ни стало сбереги ее. Это — символ твоего народа. И если мы еще встретимся в этой жизни — не важно, скоро ли это случится, — по этой примете мы и узнаем друг друга! Даже когда пройдет много времени и ты станешь уже совсем-совсем большой, мы тебя все равно узнаем по бусинкам! Слышишь меня? Слышишь свою тетю Митти? — она поднимает руки в красноречивом жесте — и невидимая нить ныряет в ушко невидимой иглы. А потом на нее нанизываются и бусины. — Однажды мы вновь соберем бусы! Мы все! Дай Бог, в этой жизни — а может, и в следующей.

Малютка Мэри-Эйнджел не кивает, не моргает, не произносит ни слова. Когда-то она щебетала так, что никто не мог упросить ее умолкнуть, но все изменилось. Мужчина тащит Мэри-Эйнджел к двери, и по смуглой щеке малышки сбегает крупная слеза. Руки и ноги ее не слушаются, она вся точно деревянная кукла.

Но тут время словно резко ускоряет свой бег. Сама не знаю, как такое возможно, но я снова оказываюсь у частокола и смотрю в щель, как Мэри-Эйнджел тащат по двору, как она беспомощно болтает в воздухе своими маленькими ножками, обутыми в коричневые кожаные туфли — точно такие же, какие мы все достали из подарочных коробок в Рождество, всего пару месяцев назад. Их прямо в Госвуде смастерил дядя Айра, который держал свою кожевенную мастерскую, чинил упряжь для скота и шил обувь.

Я думаю о нем и о доме, не сводя глаз с ботиночек Мэри-Эйнджел, которую ставят на возвышение, чтобы покупатели перед торгами могли получше разглядеть ребенка. Ее худые ножки дрожат от порывов холодного ветра, когда кто-то из мужчин задирает подол ее платья и говорит, что колени у нее ладные да стройные. Матушка плачет. Но кто-то же должен расслышать имя человека, который купит Мэри-Эйнджел! Чтобы добавить ее в нашу молитву.

И я внимательно вслушиваюсь.

Однако не проходит и минуты, как меня хватает чья-то сильная рука — теперь уже мой черед волочиться по земле. Плечо выворачивается, и в нем что-то щелкает. Подошвы рождественских башмаков бороздят грязь, точно лезвия плуга.

— Нет! Мамочка! Помоги! — кажется, что у меня вскипает кровь. Я дерусь и кричу, хватаю матушку за руку, и она вцепляется в меня.

«Только не отпускай!» — молю я ее взглядом. И вдруг понимаю, что на самом деле значили те слова огромного человека, забравшего Мэри-Эйнджел, и почему они так расстроили матушку. «Сегодня велено продать двоих. В разные руки. По очереди».

Настал самый страшный день в моей жизни. День нашего с матушкой расставания. Двоих велено продать здесь, а оставшийся продолжит путь с Джепом Лоучем — и его продадут на следующей же остановке. Живот скручивает, к горлу подступает жгучая тошнота, но меня не рвет — просто нечем. По ноге струится моча, затекает в башмак, впитывается в землю.

— Прошу вас! Пожалуйста! Оставьте нас вместе! — умоляет матушка.

Мужчина отшвыривает ее в сторону, и она невольно разжимает пальцы. Матушка ударяется головой о бревна и падает на землю, истоптанную тысячами других ног. На ее лице вдруг проступает необычайное спокойствие, точно она внезапно уснула. На руке матушки болтается маленький коричневый мешочек. Из него — прямо в грязь — выкатываются три синие бусины.

— Если дергаться не перестанешь, я ее прямо сейчас застрелю, — слышу я голос, и эта угроза впивается в разум цепкими паучьими лапками. За мной пришел вовсе не тот помощник торговца, что увел Мэри-Эйнджел, а сам Джеп Лоуч. И ведут меня не к месту, где обычно проходят торги, а прямиком в логово к дьяволу — в повозку Лоуча. Это меня он решил продать на следующей остановке.