Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин. Страница 2

Прежде чем войти в дом, сваха обошла его вокруг, чтобы оценить финансовое состояние семьи. Все свидетельствовало о спокойном умеренном благополучии. В огороде редька выросла под ранними весенними дождями и торчала из коричневой земли. Сайда и кальмары аккуратно сушились на длинной бельевой веревке в лучах солнца. Рядом с пристройкой трое черных свиней содержались в чистом загоне из местного камня. Сваха насчитала семь кур и петуха на заднем дворе. Внутри дома картина была еще отраднее.

На кухне небольшие мешки риса и стопки суповых мисок покоились на добротных полках, а плетенки белого чеснока и красных перцев свисали с низких кухонных стропил. В углу, у раковины, стояла огромная корзина с недавно выкопанным картофелем. Приятный аромат ячменя и проса поднимался над черным горшком, в котором варился обед. Удовлетворенная увиденным, сваха не сомневалась, что у Хуни есть отличные шансы найти здоровую невесту, а потому решительно взялась за дело.

Девушка нашлась на другой стороне острова, за густым лесом. Ее отец, фермер-арендатор, был одним из многих, кто потерял свой участок в результате недавнего передела земель колониальной администрацией. Вдовец, обремененный четырьмя девочками, не имел сына, а потому семья голодала, ограничиваясь тем, что собирали в лесу, да рыбой, которую не удалось продать. Заботливый отец умолял сваху найти женихов для его дочерей: для них лучше вступить в брак, чем спать за еду со случайными мужчинами. Он надеялся, что их девственность окажется подходящим товаром и обеспечит им более сытую жизнь с мужьями. Чанджин, младшая из четырех девушек, больше других годилась в невесты, потому что была слишком молода, чтобы жаловаться, и ей перепадало меньше всего еды.

Чанджин едва исполнилось пятнадцать, она оставалась мягкой и нежной, как новорожденный теленок.

— Нет приданого, конечно, и отец не рассчитывает на особые подарки, — пояснила сваха. — Может, несколько кур-несушек, хлопчатобумажная ткань для сестер Чанджин, шесть-семь мешков проса на ближайшую зиму. — Не услышав возражений, сваха осмелела и добавила: — Может, козел. Или маленькая свинья. Цена невесты в последнее время упала. Девушке не нужны украшения. — Сваха рассмеялась.

Тряхнув толстым запястьем, мать Хуни обмакнула редьку в морскую соль. Ее воображение разыгралось, надежды поднимались в груди, хотя лицо оставалось спокойным и бесстрастным; но сваха не была глупа.

— Чего бы я только не дала, чтобы увидеть внука, — вздохнула она, нанося финальный удар и пристально глядя на смуглое лицо хозяйки дома. — У меня есть внучка, но внуков нет, и девочка слишком много плачет, — продолжала сваха. — Помню, как держала на руках первого сына. Как я была тогда счастлива! Он был белым, как корзина с новым рисом, как новогодний рисовый пирог, мягким, как теплое тесто. Такой вкусный малыш! Ну а теперь он просто большой болванчик, — чувствуя необходимость добавить жалобу к хвастовству, сказала сваха.

Мать Хуни наконец улыбнулась, потому что сказанное вызвало у нее слишком яркие воспоминания. Какая старуха не желает взять на руки собственного внука? Она стиснула зубы, чтобы успокоиться, и подняла миску. Встряхнула соль.

— У девушки красивое лицо. Никаких оспин. Она хорошо воспитана и послушна отцу и сестрам. Не слишком темная. Маленькая, но с крепкими руками и ногами. Ей нужно набрать вес, но вы понимаете сами: у семьи трудные времена. — Сваха улыбнулась, глянув на корзину картофеля в углу, словно показывая, что откормить девушку не составит труда.

Мать Хуни положила чашу на прилавок и повернулась к ней.

— Я поговорю с мужем и сыном. На козу или свинью денег нет. Но мы можем отдать хлопок и зимние вещи.

Жених и невеста встретились в день свадьбы, и Чанджин не испугалась его лица. В ее деревне жили три человека с подобными уродствами. Она видела такое у телят и свиней. У соседской девушки было огромное клубничное пятно между носом и расщепленной губой, и другие дети звали ее «Клубника», и она не возражала. Когда отец Чанджин объяснил ей, что у мужа будет губа, как у Клубники, и кривая нога, она не заплакала. Отец сказал ей, что она должна быть хорошей девочкой.

Хуни и Чанджин поженились тихо и скромно, и если бы родители жениха не разослали соседям пироги с морковью, их обвинили бы в скупости. Но даже жильцы и работники были поражены, когда на следующий день после свадьбы молодая жена пришла, чтобы подать завтрак. Забеременев, Чанджин боялась, что ее ребенок унаследует дефекты Хуни. Первенец родился с волчьей пастью, но со здоровыми ногами. Хуни и его родители совсем не расстроились, увидев младенца. «Ты не огорчена?» — спросил Хуни у жены, и она покачала головой, потому что ей и вправду было все равно. Оставшись наедине с ребенком, Чанджин провела указательным пальцем вокруг рта младенца и поцеловала его; она никогда и никого не любила так сильно, как этого ребенка. Через семь недель он умер от лихорадки. У ее второго ребенка оказалось прекрасное лицо и хорошие ноги, но он тоже умер от диареи, прежде чем успели отпраздновать пэк-иль — первую годовщину его жизни. Сестры Чанджин, все еще незамужние, говорили, что у нее жидкое молоко, и советовали пойти к шаману.

Хуни и его родители не одобряли идею про шамана, но Чанджин пошла без спроса, когда забеременела в третий раз. Но к середине срока она почувствовала себя странно и смирилась с возможностью потерять и это дитя. Третий ребенок умер от ветрянки. Свекровь отправилась к травнику и заварила для Чанджин целебный чай. Молодая женщина выпила все до последней коричневой капли и извинилась за большие расходы. После каждых родов Хуни шел на рынок, чтобы купить жене водоросли для супа — они должны были исцелить ее чрево; после каждой смерти он приносил ей сладкие рисовые пирожки, еще теплые, и говорил: «Ты должна поесть. Ты должна восстановить силы».

Через три года после женитьбы сына отец Хуни умер, а несколько месяцев спустя за ним последовала и мать. Свекры Чанджин никогда не отказывали ей в еде или одежде. Никто в новой семье не ударил и не поругал ее, ни разу не упрекали ее и за то, что она никак не подарит им долгожданного наследника. Наконец Чанджин родила Сонджу, четвертого ребенка и единственную девочку, и все пошло хорошо; когда дочери исполнилось три года, родители смогли спать по ночам, не проверяя постоянно колыбель, чтобы убедиться: крошка все еще дышит. Хуни сделал дочери кукол из кукурузных листьев и отказался от табака, чтобы покупать ей сладости; они завтракали и ужинали втроем, хотя постояльцы хотели, чтобы Хуни присоединялся к их трапезе. Он любил своего ребенка так, как родители любили его самого, он ни в чем не мог ей отказать. Сонджа росла здоровой девочкой без дефектов, она часто смеялась, а отец считал ее настоящей красавицей, удивляясь ее совершенству. Немногие отцы так дорожат своими дочками; казалось, Хуни жил лишь для того, чтобы она улыбалась. Зимой, когда Сондже сравнялось тринадцать лет, Хуни тихо угас от туберкулеза. На его похоронах Чанджин и ее дочь были безутешны. Но на следующее утро молодая вдова поднялась с матраса и взялась за работу.

Ноябрь 1932 года

Зима после вторжения Японии в Маньчжурию^[1] выдалась трудной. Обжигающие ветры пронизывали небольшой дом, и женщины пытались утеплить одежду, прокладывая трепаный хлопок между слоями ткани. Эпоха, по всему миру названная Великой депрессией, затронула и их края; постояльцы рассказывали за едой новости, которые услышали от мужчин, умеющих читать газеты. Бедные американцы голодали точно так же, как бедные русские или бедные китайцы. Даже рядовой японец во всем себе отказывал во имя Императора. Только самые сообразительные и выносливые пережили ту зиму, и постыдные рассказы о том, как дети ложатся спать и уже не просыпаются, как девушки продают свою невинность за миску пшеничной лапши, как пожилые люди тихо уходят в уединенные места, чтобы умереть и дать шанс выжить молодым, звучали слишком часто.