Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин. Страница 78

Кёнхи захлопала в ладоши, когда появились вступительные титры. Несмотря на все ограничения, она надеялась, что однажды Хигучи-сан посетит Северную Корею. Ко Хансо сказал Ёсопу, что ее родители и свекры мертвы, но она все еще надеялась услышать новости о доме. Кроме того, она хотела бы знать, жив ли Ким Чанго. Сколько бы печальных историй ни слышала она от других, Кёнхи не могла себе представить, что красивый мужчина в очках с толстыми стеклами погиб.

Когда закончилось музыкальное вступление, бестелесный мужской голос объявил, что сегодня Хигучи-сан побывала в Медельине, чтобы встретиться с замечательной фермерской семьей, которая владеет крупнейшей птицефермой в Колумбии. Хигучи-сан в светлом плаще расспрашивала семью Вакамура о том, почему их предки решили эмигрировать в Латинскую Америку в конце девятнадцатого века и насколько хорошо они воспитали своих детей в японских традициях. Камера показала крупным планом госпожу Вакамура, матриарха семьи, маленькую морщинистую женщину, которая выглядела намного старше своих шестидесяти лет. Как и ее братья и сестры, она родилась в Медельине.

— Конечно, моим родителям пришлось тяжело. Они не говорили по-испански и ничего не знали о курах. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было шесть лет, нас воспитала мать. Старший брат остался дома с ней, а два других уехали в Монреаль, затем вернулись. Мы с сестрами работали на ферме.

— Это, должно быть, была трудная работа, — восторженно воскликнула Хигучи-сан.

— Женщины должны много страдать, — твердо ответила госпожа Вакамура.

Камера развернулась, чтобы показать интерьер фермы, движущееся море белых перьев, состоящее из десятков тысяч кур, блестящие красные гребни мелькали в этой трепещущей массе. Хигучи-сан продолжала задавать вопросы, пытаясь не вздрагивать от ядовитых миазмов. В конце тридцатиминутной программы Хигучи-сан попросила госпожу Вакамура сказать что-то для зрителей на японском языке. Женщина-фермер с древним лицом застенчиво повернулась к камере, затем склонила голову.

— Я никогда не была в Японии, но я надеюсь, что где угодно можно быть хорошим японцем. Я надеюсь никогда не опозорить мой народ.

Хигучи-сан прослезилась и энергично закивала. Диктор за кадром сообщил, что Хигучи-сан теперь направляется в аэропорт, чтобы добраться в следующий пункт назначения. «Пока мы, земляки, не встретимся снова!» — сказал диктор.

Сонджа встала и выключила телевизор. Она хотела пойти на кухню и приготовить чай.

— Да, как это верно, — сказала Чанджин. — Женщины должны много страдать.

Кёнхи кивнула.

Всю свою жизнь Сонджа слышала нечто подобное от других женщин. Она страдала, чтобы создать для Ноа лучшую жизнь, и все же этого оказалось недостаточно.

— Ты расстроена из-за Ноа, — сказала Чанджин, — я знаю. Ты только о нем и думаешь. Сначала о Ко Хансо, теперь о Ноа. Ты страдаешь, потому что захотела этого ужасного человека. Женщина не может совершать ошибки.

— Что еще я должна была сделать? — выпалила Сонджа, немедленно пожалев о том, что не промолчала, как обычно.

Чанджин пожала плечами, почти комично подражая фермерше из Медельина.

— Ты опозорила своего ребенка, когда его отцом стал этот человек. Ты причинила страдания Ноа. Этот бедный мальчик произошел от дурного семени. Тебе повезло, что Исэк женился на тебе. Какое благословение, что был этот человек и что Мосасу его сын…

Сонджа закрыла рот обеими руками. Часто говорят, что старухи болтают слишком много глупостей, но, казалось, ее мать хранила особые мысли. Как будто планировала что-то указать ей напоследок. Сонджа не могла с ней спорить, какой смысл? Чанджин поджала губы, а затем глубоко выдохнула через ноздри.

— Этот человек плохой.

— Мама, он привез тебя сюда. Если бы он тебя не привез…

— Это правда, но он все равно ужасен. У бедного мальчика не было шанса, — сказала Чанджин.

— Если у Ноа не было шанса, то почему я страдала? Если я так глупа, если я совершила непростительные ошибки, то разве это не твоя ошибка? — спросила Сонджа. — Но я не буду винить тебя.

Кёнхи умоляюще посмотрела на Чанджин, но старуха не обращала внимания на ее безмолвную мольбу.

— Сестра, — мягко сказала Кёнхи, — могу я чем-нибудь помочь?

— Нет. — Чанджин снова повернулась к Сондже, указывая на Кёнхи. — Она больше заботится обо мне, чем ты. Тебя всегда интересовали только Ноа и Мосасу. Ты вернулась, только когда узнала, что я умру. Тебя не волнует никто, кроме твоих детей! — Последние слова Чанджин почти выкрикнула.

Кёнхи мягко коснулась руки Чанджин.

— Сестра, это не то, что ты имеешь в виду. Сонджа должна была заботиться о Соломоне. Ты знаешь это. Ты сама так говорила много раз. И Мосасу нужна помощь его матери после смерти Юми, — тихо сказала она. — Сонджа так много страдала. Особенно после… — Кёнхи не смогла произнести имя Ноа.

— Да, ты всегда делала для меня все возможное. Мне жаль, что Ким Чанго не остался в Японии. Тогда он мог бы жениться на тебе после смерти твоего мужа. Кто позаботится о тебе после моей смерти? Сонджа, ты должна заботиться о Кёнхи. Она не может оставаться здесь одна. Если бы только Ким Чанго не бросился на Север и не был там, скорее всего, убит. Бедняга!

Кёнхи заметно побледнела.

— Мама, твое лекарство заставляет тебя говорить нечто безумное, — сказала Сонджа.

— Ким Чанго отправился в Корею, потому что не мог жениться на нашей Кёнхи и не мог больше ждать, — упорно продолжала Чанджин. — Он был намного лучше Ёсопа. Он сделал бы нашу замечательную Кёнхи счастливой, но теперь он мертв. Бедный Ким Чанго. Бедная Кёнхи.

Сонджа твердо сказала:

— Мама, тебе надо спать. Мы сейчас оставим тебя, чтобы ты отдохнула. Пойдем в заднюю комнату и закончим вязание, — сказала Сонджа, помогая Кёнхи встать и собрать вещи.

— Я не устала! Ты снова уходишь! Когда тебе что-то не нравится, ты всегда уходишь! Хорошо, я умру сейчас, и тебе не придется оставаться здесь, сможешь вернуться к своему драгоценному Мосасу! Я никому не создавала проблем. Пока я могла двигаться, я работала. Я никогда не брала больше, чем мне нужно было съесть, я никого ни о чем не просила. Я вырастила тебя, когда твой добрый отец умер… — При упоминании мужа Чанджин заплакала, и Кёнхи бросилась к ней с утешениями.

Сонджа наблюдала, как Кёнхи осторожно гладила ее мать, пока та не успокоилась. Неужели болезнь может так изменить человека? Болезнь и умирание проявило те мысли матери, которые она никогда не решалась произнести вслух. Однако Сонджа точно знала, что ее сын ни в чем не виноват, нет никакого дурного семени. Ноа был чувствительным ребенком, который считал, что если он соблюдает все правила и старается быть лучшим, то враждебный мир изменит свое мнение. Его смерть, возможно, стала ее виной, она позволила ему поверить в жестокие идеалы, научила его быть слишком хорошим.

Сонджа встала на колени у постели матери.

— Извини, мама. Прости. Мне жаль, что меня не было рядом.

Старуха посмотрела на своего единственного ребенка, и внезапно возненавидела себя за все сказанное. Чанджин хотела сказать, что ей тоже жаль, но силы покинули ее тело, и глаза ее закрылись.

13

— Ты не христианин, не так ли? — спросила Хана Соломона.

Она сидела рядом с ним на скамье. Пастор только что завершил поминальную речь в честь его прабабушки, зазвучал орган. Похоронная служба заканчивалась.

Соломон попытался остановить Хану, казалось неловко разговаривать во время общей молитвы, но, как всегда, она была настойчива.

— Это же просто культ. Но вы не делаете ничего интересного. Я читала, что в Америке устраивают шествия и даже совершают жертвоприношения младенцев. А вы, вероятно, только даете деньги — много денег, с тех пор как разбогатели, да?

Хана шептала это по-японски, прижав губы к его уху, и Соломон сделал серьезное лицо, как будто пытался сосредоточиться на службе. Однако он думал только о запахе клубники — аромате ее помады.