Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин. Страница 87

Семья Соломона постоянно намекала на свадьбу. Голова Соломона лежала неподвижно на спинке кресла. Фиби видела, что он смотрел в потолок. Она встала и подошла к шкафу, открыла дверцы и достала чемодан. Колеса громко прокатились по деревянному полу, и Соломон повернулся.

— Эй, что ты делаешь?

— Я еду домой, — сказала она.

— Не надо так.

— Я начинаю думать, что совершила ошибку, когда приехала сюда с тобой, и ты не стоишь того.

— Почему ты так говоришь?

Соломон встал и сделал шаг вперед. Фиби потащила чемодан в спальню и тихо закрыла за собой дверь. Что он мог сказать? Он не женится на ней. Он понял это, как только они приземлились в аэропорту Нарита. Ее уверенность и самообладание загипнотизировали его в колледже. Ее уравновешенность казалась такой важной в Штатах, но в Токио вдруг предстала отчужденностью и высокомерием.

С тех пор, как они прибыли сюда, она изменилась — или его чувства к ней изменились? И сейчас, когда она намекнула, что он мог бы получить гражданство через брак, он понял, что не хочет становиться американцем. Это сделало бы его отца счастливым. Но он не хотел становиться американским или японским гражданином. Она оказалась права: странно, что он родился в Японии и имел южнокорейский паспорт. И он не исключал, что однажды захочет натурализации. Но сейчас он хотел понять, кто он такой на самом деле.

Кадзу оказался дерьмом, ну и что? Он был плохим парнем, и он был японцем. Возможно, именно этому Соломон научился в Америке, но даже сто плохих японцев не заставят его презирать всех, если есть хотя бы один хороший японец. Ецуко стала для него матерью, его первой любовью была Хана, и Тотояма стал практически родным дядей. Они были японцами, и очень хорошими людьми. Фиби не знала их так, как знал он. Но в некотором смысле Соломон тоже был японцем, даже если японцы так не думали. Фиби этого не заметила. Есть нечто большее, чем кровь. Он должен отпустить Фиби домой. Они идут разными дорогами в жизни, несмотря на близость и притяжение.

Соломон прошел на кухню и сделал кофе. Он налил две чашки и подошел к двери спальни.

— Фиби, позволь мне войти?

— Дверь открыта.

Чемодан на полу был наполнен аккуратно сложенной одеждой. Шкаф почти опустел. Пять темных костюмов Соломона, полдюжины его белых рубашек занимали пространство в шкафу слева. Аккуратные ряды обуви по-прежнему стояли внутри. Фиби заплакала.

— Я никогда не чувствовала себя так глупо. Почему я здесь?

Соломон не знал, как ее утешить. Он боялся ее. Возможно, он всегда боялся ее — боялся ее чувств: радости, гнева, грусти, волнения, они были слишком сильными и резкими для него. Почти пустая комната с арендованной кроватью и торшером своим лаконизмом подчеркивала ее яркость. В Нью-Йорке она казалась энергичной и прекрасной. В Токио она стала яростной, язвительной, и оттого потерянной.

— Мне жаль, — сказал он.

— Нет. Тебе не жаль.

Соломон сел на покрытый ковром пол, скрестил ноги, оперся спиной на стену, недавно покрашенную и совершенно пустую. Они ничего не повесили на них, потому что владелец оштрафовал бы их за каждый гвоздь.

— Мне жаль, — повторил он.

Фиби подняла тонкие магазинные плечики от одежды и бросила их в переполненную корзину для мусора.

— Я думаю, что буду работать на своего отца, — сказал он.

— Патинко?

— Да. — Соломон кивнул, было странно говорить об этом вслух.

— Он попросил тебя?

— Нет. Я не думаю, что он хочет этого.

Она покачала головой.

— Полагаю, я приму у него дела и буду вести бизнес сам.

— Ты шутишь?

— Нет.

Фиби продолжала паковать вещи молча. Она подчеркнуто игнорировала его, а он смотрел на нее. Ему нравилось ее удлиненное тело, тонкая шея, блестящие волосы и умные глаза. Когда она смеялась, ее смех был восхитительным. Хочет ли она, чтобы он ее остановил?

Она свернула еще один свитер и бросила на растущую кучу вещей.

— Я не могу жить здесь, Соломон. Даже если бы ты хотел жениться на мне, я бы не смогла здесь жить. Я не могу здесь дышать свободно.

— В первый вечер, когда ты не смогла прочитать инструкцию на упаковке аспирина, ты заплакала. Тогда мне надо было все понять.

Фиби подняла еще один свитер и просто уставилась на него, как будто не знала, что с ним делать.

Утром она ушла. Так похоже на Фиби — сделать все аккуратно и категорично. Соломон проводил ее в аэропорт на поезде, и хотя они держались спокойно и вежливо, все изменилось. Она не казалась грустной или злой, она была сердечной. Она позволила ему обнять ее на прощание, но они договорились в ближайшее время не писать и не звонить друг другу.

Соломон сел на поезд до Йокогамы.

Мосасу сидел в своем скромном офисе за тем же дубовым столом, который использовал более тридцати лет. Ноа готовился к экзаменам в университет за этим столом, а перед отъездом в Токио оставил его Мосасу.

— Соломон, — воскликнул Мосасу. — Все в порядке?

— Фиби вернулась в Америку. — Теперь, когда он сказал об этом отцу, факт стал реальностью.

— Почему? Из-за того, что ты потерял работу?

— Нет. Я не могу жениться на ней. И я сказал ей, что мне лучше жить в Японии. Я хочу работать в патинко.

— Нет, нет! — Мосасу покачал головой. — Ты получишь работу в банковской сфере. Ты ведь этому специально учился. Как же так… Она хорошая девушка, я думал, ты женишься. Зачем тебе патинко?

— А почему бы и нет?

— Тебе это не нужно. Ты же знаешь, что говорят люди.

— Все ерунда. Ты честный бизнесмен, платишь налоги и получаешь все лицензии…

— Да-да, но люди всегда будут говорить гадости, несмотря ни на что. Я привык. Я — никто. Я не был умным в школе, как мой брат. Я хорошо налаживал автоматы, умел делать деньги. Я всегда держал свой бизнес в законной сфере и держался подальше от плохих людей. Горо-сан научил меня, что не стоит связываться с ними. Но, Соломон, это непросто. Тут многое может пойти не так.

— Почему ты не хочешь, чтобы я этому научился?

— Я отправил тебя в эти американские школы, чтобы никто… — Мосасу сделал паузу, — чтобы никто не смотрел свысока на моего сына.

— Папа, это не имеет значения.

— Я работал и зарабатывал деньги, потому что думал, что это сделает меня человеком. Я думал, что люди будут уважать меня, если я стану богатым.

Соломон посмотрел на него и кивнул. Его отец редко тратил на себя, но он платил за свадьбы и похороны сотрудников, платил за обучение их детей.

Лицо Мосасу внезапно просветлело.

— Ты можешь передумать, Соломон. Позвони Фиби, когда она вернется домой, скажи, что сожалеешь. Твоя мать была очень похожа на Фиби — волевая и умная.

— Я хочу жить здесь, — сказал Соломон. — Она нет.

Соломон взял бухгалтерскую книгу с отцовского стола.

— Объясни мне это, папа.

Мосасу помолчал, затем открыл книгу.

В первый день месяца Сонджа проснулась расстроенной. Ей снова приснился Хансо. В последнее время он часто появлялся во сне, совсем молодым, в белом костюме, белых кожаных туфлях. Он всегда говорил одно и то же: «Ты моя девочка, моя дорогая девочка». Сонджа просыпалась и стыдилась этого. Она должна уже забыть его.

После завтрака она отправилась на кладбище, чтобы очистить могилу Исэка. Как обычно, Кёнхи предложила пойти с ней, но Сонджа отказалась. Они не совершали традиционное корейское поминание. Как христиане, они не верили в поклонение предкам. Тем не менее обе вдовы все еще хотели поговорить со своими мужьями и другими усопшими. Любопытно, но Сонджа чувствовала теперь большую близость с Исэком, чем при его жизни. Мертвый, он стал доступнее.

Когда поезд из Йокогамы достиг станции Осака, Сонджа купила хризантемы цвета слоновой кости у старой кореянки. Исэк говорил: когда придет время быть с Господом, истинное тело пребудет на небесах, а что случится с бренными останками, не слишком важно. Нет смысла приносить любимому на могилу продукты, ладан или цветы, не нужно кланяться, так говорил он. И все же Сонджа не могла преодолеть желание принести что-то прекрасное на могилу. В жизни он почти ни о чем не просил ее, и она вспоминала его теперь как человека, восхвалявшего созданную Богом красоту.