Отступники (СИ) - Шувалов Антон. Страница 50

Невозможно сказать, сколько Накату нерестов. Возможно пятьдесят, или на треть поменьше. Слишком многое он пережил, чтобы выглядеть по природной справедливости.

Что у него в прошлом?

Крайне мало того, что люди называют человеколюбием.

Пять нерестов назад в определенных кругах его знали как брата Эскельда. Он был старшим Инквизитором Церкви Зверя, исправно сжигал живодеров, распинал нелицензированных колдунов и топил еретиков.

Эскельд свято верил в Первого. Настолько свято, что даже Патриарх Кошкин смотрел на него с опаской.

Все знали про тот случай, когда инквизитор ворвался в логово настоящих ренегатов-сектантов. Это был редкостный прецедент, обычно страдали ни в чем не повинные контрабандисты или наркоторговцы. Сектанты безуспешно пытались выдать себя за яростно сопротивляющихся сектантов, но каратель, защищенный одной лишь верой, вернул двенадцать головорезов обратно Хладнокровному.

Сказать, что Эскельд был подозрителен, означало, что ты говоришь о каком-то другом Эскельде. Наш инквизитор не был подозрителен. Он был уверен, что все вокруг него сволочи и еретики. Кроме патриарха Кошкина и сводной сестры.

Как можете видеть, Накат не был чем-то совершенно противоположным Эскельду.

Уже замечено, что у него была сводная сестра, единственное, быть может, существо под светозверем, к которому инквизитор испытывал теплые чувства. Ни матери, ни отца они особо не помнили. Когда девушка тяжко захворала, ее принимали лучшие лекари Гиганы, но не впрок несчастной шли пиявочные компрессы, настойки на пиявках и пиявочные порошки. Тогда инквизитор обратился к маггам. Он ненавидел их, но был измучен страхом. Однако и те ничего не смогли сделать, беспомощные в ограничениях той самой системы, которой служил Эскельд.

Отчаявшийся, полный невыразимой злобы на Первого, который оставался глух к молитвам, Эскельд отправился к ведьме. О ней донесли информаторы. Это была прекрасная дева… гм… нет, не так. Незачем грешить против истины, ради гладкого повествования.

Так вот, это была вполне обычная баба нерестов сорока, с большой бородавкой на носу и вшивыми косами. Она гнала в своей деревенской хижине спирт и делала на его основе лекарства. В основном от похмелья или вечерней скуки. Как бы то ни было, отчаявшийся Эскельд явился к ней и спросил:

— «Можешь ли ты излечить сестру мою, ведьма?»

— «Она вчера перебрала пунша на балу?» — уточнила та.

— «Нет, ее снедают желудочные боли. А с некоторых пор наступило малокровие», — мрачно отвечал инквизитор.

— «Пиявки, да?» — догадалась ведьма.

— «Гм», — не нашелся Эскельд.

— «Я говорю, ты водил ее по столичным игуановалам», — пояснила ведьма.

— «Да. Они не справились. Если вылечишь мою сестру, я дарую тебе вечное помилование и шестинерестовую индульгенцию. А если нет, то…

— «Бу, бу, бу… Тащи сюда свою сестру, шляпа. Посмотрим, чего у нее там разболелось в животе».

Так Эскельд и поступил. Выбора-то не было.

Увидев его сестру, ведьма потребовала дать ей два цикла на терапию. Да, что-то около двух циклов. Тут точнее не определишь… Неделькой раньше, неделькой позже.

В томительном ожидании и тягостных впечатлениях ожидание для храброго инквизитора. Близилась Тьма и ведьма приставила его к делу: утеплять перед холодами хижину и пасти трех черных коз.

Эскельд приколачивал куски войлока к стенам хижины, гонялся за козами по предлесью и размышлял о своей жизни. Его сестре становилось лучше, и это благодать сошла к ней не с хвоста Первого. И пиявки здесь были не причем. Даже маггии не потребовалось. Было тайное, запрещенное искусство, которое заклеймили змеиным.

Вера Эскельда была железной, и она бы не дрогнула, кабы не стояла против нее более сильного чувства — искреннего сострадания своей единственной родственнице. И он ощутил внутри себя Ересь. Она была подобна комариному укусу на душе. Зуд был невыносимым, а постоянное почесывание только ухудшало ситуацию. Эскельд служил Первому почти всю свою жизнь… И заслужил только его равнодушие. Ровно столько же он охотился на диких маггов. И получил от одной из них немыслимое благо, оздоровление близкого человека.

И если змеиные знания приносили пользу, а от молитв лишь пересыхало во рту, — та ли сторона была выбрана им?

И о великом ли Враге шла речь?

Кроме вшивых кос он не видел в ведьме ничего неприятного. Разве что эта бородавка… Но со Змеем она точно не имела дел. Эскельд неоднократно наблюдал за ее работой. Она выпаривала какие-то травки, смешивала их вместе, толкла минералы и сушеных насекомых. Во всем этом не было ни капли колдовства. Лишь точность последовательности компонентов и выветренность доз.

Эскельд прямо сказал об этом Патриарху Кошкину.

Озадаченность Кошкина можно было измерять десятками пустых взглядов и сотнями вопросительных знаков. Он осторожно, словно боясь спугнуть опасного сумасшедшего, напомнил инквизитору, что Церковь должна заботиться о своих интересах. Если все вдруг начнут поклоняться сушеным тараканам, смешанным с анютиными глазками, кто же будет посещать служения? И как, во имя Первого, должен будет наполняться поднос для пожертвований? А, кроме того, Автору выгодна невежественная паства, которая зависит от своих заблуждений. Неужели… Гм, неужели брат Сторн не понимал этого хотя бы поверхностно?

Эскельд понял только то, каким он был идиотом. К слову будет сказано: дай нам Первый каждому понять это о себе вовремя.

Потому что брат Сторн явно запоздал.

Ему бы мрачно и решительно кивнуть головой в тот момент, тогда его просто перевели бы в писари или палачи… Но его недоумение, в свою очередь, можно было измерить миллионами кубических мегаметров опустевшего пространства в меркнущем сознании.

В тот же день он сбежал обратно к хижине.

Он знал, что за ним начнется охота. Рассказал все ведьме, и та заявила:

— «Я рассчитывала, что ты, нянча моих коз, хотя бы от них ума наберешься. Теперь выбирай уж… Можешь взять свою сестру и бежать куда глядеть будешь… А хошь, так оставайся здесь. Мужик ты справный. Одно что дурак. Я тебе сейчас откровенно скажу: лечить у твоей сестры всего ничего было. За две недели управилась. Про два месяца я уж наговорила, чтобы ты мне с хозяйством помог. Оставайся, чего, тут места глухие. Не найдут».

И Эскельд послушался. Он никогда в жизни не испытывал угрожающих работе чувств. На заметку читателям будет сказано, что приступы похоти отлично утоляются упражнениями с веригами. Кто не знает, что такое вериги можете просто купить несколько мышеловок.

Но от ведьмы уходить не хотелось. От нее приятно пахло травами, да и косы были не такими уж вшивыми. А вериги остались в келье.

Оставаться на старом месте все же было слишком опасно, поэтому все хозяйство Эскельд перетащил в такую глушь, что люди там до сих пор накрывали разведенный огонь клетью, чтобы тот не убежал, и с подозрением относились к колесу. Там наш инквизитор зажил простой растительной жизнью. Построил дом. И сарай козам. А к ним подселил овец. Когда дождался возвращения светозверя, обустроил посадки. Тихий быт этот пришелся ему по сердцу.

И ступай оно так дальше, Авторитет никогда не узнал бы Наката, а Средневековый Дюк и сейчас продолжал скакать по крышам.

Но ведьма ошиблась, а Сторн утащил хозяйство недостаточно далеко. Их нашли. Нашли уже через два нереста. Бывшие братья, знакомые желтые клобуки, они дрались с Эскельдом десять к одному, но связали его те трое, которые смогли удержаться на ногах. Ведьму и сестру увезли. Как потом узнал Накат, обе были сожжены на потеху толпе. Самому Эскельду повредили в бою позвоночник, после чего закопали там же, прямо перед догорающими стенами его дома. В том самом мешке, который бывший инквизитор пустил потом себе на штаны.

Они думали, что он мертв.

Эскельд выжил. Смог выбраться из мешка, из земли, и даже из безысходности своего нового положения беспомощного калеки.

Многое еще потом происходило с ним. Сейчас он обитал в Гигане и хотел только одного: отомстить Кошкину. Но тот никогда не покидал Гротеска. Со временем, теперь уже Накат, стал меньше думать о своей цели. Чтобы обеспечить себе достойное существование, он занялся тем же промыслом, что и в церковную бытность свою. Только теперь он ловил и распинал тех, за кого платили.