Еврейская нота - Веллер Михаил. Страница 2

Я принял эту неразрешимую загадку как данность своей жизни. Загадка не имела ответа, и однако этот отсутствующий ответ был плохим, стыдным, позорным, и его следовало скрывать.

Утром мы встретились с Серегой внизу – мы жили в одном ДОСе, десятом, – чтобы идти в школу.

– Ну, ты у родителей спросил? – первым делом закричал он. Он еще вчера днем спрашивал, когда мы гуляли, но тогда я сказал, что не успел спросить, когда они на обед приходили.

– Спросил, – солидно и уверенно кивнул я, глядя в сторону.

– Ну, они что сказали?

– Русский, конечно.

– Ну я так и думал, – сказал Серега с облегчением. – Просто там она что-то в журнале напутала.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Как-то осенью Серега болел, я возвращался из школы один. По дороге, по пустой песчаной улице, встретил Муху, он неторопливо загребал навстречу во вторую смену. Муха – Мухин – учился на два класса старше и был знаменит в школе тем, что хорошо дрался. А вообще по жизни он был высокий, худой и спокойный, сам никого не задирал. Он был из гражданских, у нас разделение на них и военных имело значение.

Муха остановился передо мной, посмотрел сверху вниз и спросил мирно:

– Ты что, еврей?

– Да, – выговорил я.

– А я татарин, – вздохнул Муха. Улыбнулся невесело и покровительственно и дальше пошел.

Леня Урбан был храбрый, наглый и заводной. Он вот так прямо предлагал девочкам вместе снимать трусы. Он писал на заборах неприличные слова и меня наставлял. Он был на год старше и руководил.

Наши родители на отпуск приехали в санаторий Дарасун, а нас пристроили рядом в поселке. Дом почти пустовал, и хозяйка сдавала летом комнаты.

Среди прочих дел Леня заинтересовался моей фамилией. Я с умеренным возмущением отвечал, что конечно русский. Он велел спросить у родителей. Этот номер я уже проходил.

Назавтра я сказал, что спросил, а он спокойно сказал, что я вру. А когда я сказал, что не вру, он так же спокойно ответил, что, значит, мне соврали родители. Зачем им врать?! Они не хотят, чтобы ты знал. Он был старше, значительно крупнее и сильнее, и драться не представлялось возможным.

– Ты кто сам, Урбан?

– Я – русский.

– С чего взял? Чем докажешь?

– Я у родителей в паспорте смотрел. Там написано. Оба русские. И ты у своих посмотри. Ты смотрел?

– Где я здесь тебе возьму их паспорта?

– Ну домой когда приедете – тогда посмотри.

Через неделю, мы за дровами играли в ножички, Ленька сказал:

– Я знаю, кто ты. Я узнал.

– Чего ты узнал?.. – Я, конечно, напрягся. Сжался внутри. Собрал все силы для спокойствия и равнодушного отрицания. Как он мог узнать, где, от кого – я даже не задавался вопросом; да и некогда было думать.

– Ты – израильтянин! – весомо объявил Ленька.

Облегчение от того, что он не сказал еврей, и удивление от того, что при чем тут израильтянин, слились в праведную страсть:

– Че-воо?!

– Израильтянин, – убедительно повторил Ленька.

– Ты вообще, – сказал я.

Он назидательно покачал головой.

Слово «Израиль» я в принципе знал. В 1956 году агрессивная израильская военщина напала на мирный Египет. То есть ничего хорошего. Но я-то при чем?! Кто я и кто они?..

Это было какое-то политическое, географическое обвинение – косвенное и не такое опасное. Не знаю, как я стал догадываться, что в Израиле живут евреи, дома ничего подобного я не слышал. В воздухе обозначилось родство. То есть Ленька меня обвинял, но при этом щадил мое самолюбие. Слово «еврей» было неприличным, и в общем я его ничем не заслужил. Такой грязноватый удар Ленька немного смущался наносить. Но надо было дать мне понять, кто я такой.

Между нами ничего не изменилось, но наступило какое-то отдаление.

Дрался я редко, и все это были в классе середнячки, которые хотели самоутвердиться, а на бойцовых пацанов не замахивались. В четвертом классе Голобоков сказал, что «вообще ты еврей» и ждал, судя по лицу, что я его вызову после уроков драться. А что еще. Дело шло к лету, за школьным забором была танцплощадка в парке среди кустов, там всегда и дрались.

Голобоков был выше, но своими длинными руками он как-то по-деревенски размахивался аж из-за спины, и я ему навтыкал, но получалось не сильно, даже синяков не осталось.

Уже в восьмом классе, в другой школе другого города, я точно так же дрался с Мартыном – Мартыновым, крупноватым, но слабоватым середнячком. Он тоже озвучил, что еврей ему не нравится. И тоже выступил после уроков за туалетом как-то неуверенно. И тоже не то чтобы получил, но все решили, что победил точно я.

Раза три за школу мне вламывали, но это были обычные пацанские дела, не имевшие никакого отношения к национальному вопросу. И я пару раз камрадам разбивал носы – без обид.

Есть такой стереотип: евреев в детстве называют на всех углах жидами, бьют на улице и во дворе и портят жизнь разными способами. Не знаю. Лично не наблюдал, от знакомых конкретно не слышал, на себе не испытывал. Может потому, что в Забайкалье и на Дальнем Востоке не было такой традиции.

Нет, в паре школ, где я учился, возникал еще поначалу какой-нибудь мелкий насмешник, развлекатель класса, который кричал «жид, жид», или «еврей, еврей» – один еще посылал как дразнилку «полужидок»: видимо, метисизацией он разрешил для себя мой нетипичный, по его мнению, облик. Их невозможно было треснуть: они смеялись и юрко убегали, прыгая через парты; но зла в них не чувствовалось – они развлекались. Можно даже сказать – невинно развлекались. Драться после уроков отказывались – опять же с мелким веселым смехом. Класс внимал развлечению снисходительно и в общем их не поддерживал. Через неделю-другую им надоедало, и они унимались. И я был своим: нормальным, как все.

И с этими ребятами потом отношения были совершенно нормальными. Более того, они вели себя скорее дружелюбно. Нет, не извинялись, разумеется, что за фигня, но словно чуть-чуть заглаживали прошлый инцидент.

Если ты никогда не плачешь, не ябедничаешь и не жалуешься, всегда даешь списать и даешь сдачи, никак не выпендриваешься, не жадничаешь и никогда не подхалимничаешь – то чего, собственно, тебя травить?

Правда, были две вещи. Во-первых, все знали, что до какого-то предела я тихий и очень вежливый – а дальше соскакиваю с винта и полный псих: разбить пеналом нос или зубы, ткнуть ручкой в глаз или куда ни попадя, орать как бешеный не разобрать что и не чувствовать никаких ударов. И на фига с таким связываться, если он сам не лезет.

Во-вторых, у меня не было ничего еврейского во внешности. Вполне нейтральная рожа.

Я не вписывался в трафаретный образ еврея. А образ этот за века нарисовался прочими народами такой, что мама не горюй.

В третьем классе в нам пришла девочка бурятка, Галя Кубдут. Тихая, спокойная и аккуратная. Выделялась только личиком: смугловатое и плосковатое, с узкими раскосыми глазами, а вообще даже милое. Училась она средне, и жили они средне – это легко определялось: кто жил получше, носил шелковые пионерские галстуки за 53 копейки, а кто победнее – штапельные за 27.

Она несколько недель проучилась, а потом на перемене Валерка Маркин стал листать оставленный на столе классный журнал, он тут был любопытнее и быстрее всех. И закричал:

– Бурятка! Бурятка! – смеясь, дразнясь и тыча пальцем в Галю.

И несколько пацанов обернулись от стола и закричали, указывая:

– Бурятка! Бурятка!

И уже полкласса пританцовывало, высовывая языки и глумясь:

– А‐а! Бурятка! Кубдут бурятка!

Несчастная Галя сжалась на своем месте за партой, голову уткнула в руки и беззвучно рыдала.

Чувствовал я себя отвратительно. Я был в той половине класса, которая молчала. И я тоже молчал. И ничем не заступился. Чувство было гнетущее и подлое. Было ужасно, что несчастную одинокую беззащитную девочку травит вся куча, и ведь все свои, нормальные ребята. И было трусливое облегчение, что травят не тебя. Вообще она мне чужая. А получается как громоотвод.