Тьма под кронами (СИ) - Погуляй Юрий Александрович. Страница 32

Пивное похмелье одно из самых тяжелых. Это вам любой доктор скажет…

Хорошо бы сейчас с пол-литра томатного сока с одним яичным желтком, столовой ложкой лимонного сока, щепоткой красного перца и пятьюдесятью граммами коньяка… Ну или пару таблеток алка-зельцера в стакане холодной воды.

Ничего этого под рукой не имелось, а имелся как раз восьмизарядный гладкоствольный карабин «Вепрь» на базе ручного пулемета Калашникова в багажнике «Нивы». Виктор из такого стрелял. По бутылкам. Резкая, сильная отдача, кислый запах пороха и ружейной смазки. После первого раза синяк не сходил с плеча неделю…

А что, если Степан его просто застрелит?! Тупо и страшно, как в пьяном предрассветно сне. Психанет и застрелит к такой-то матери. Которая знает…

Виктор приоткрыл один глаз и поднес ладони к лицу. Пальцы дрожали и пахли копченой рыбой. Рыхлый тошнотворный комок подкатил к пересохшему горлу и не спеша опустился обратно в ноющий желудок: «Не расслабляйся, браток». Сергачев с отвращением опустил руки на смятый спальник.

Полог палатки не шевелился. Вокруг — ни малейшего шороха. Речка, казалось, текла в паре километров, напоминая о близости лишь сыростью да слабо различимым запахом болота. Вздохнув, Виктор пополз наружу, решая, чего ему больше хочется: покурить, опохмелиться или обрыгаться. По обыкновению он выбрал нечто среднее.

Через полчаса, чувствуя себя вполне сносно, он вышел к воде. Степан торчал на перекате, размеренно взмахивая удочкой. «Добытчик», — усмехнулся Сергачев. Рыбак немедленно сделал подсечку, и на конце лесы затрепыхалось серебром. Степан подтянул улов к себе, неловко прижал к бедру и замер, обратив лицо к Виктору, словно тот застал его за каким-то тайным, запретным занятием. Или мыслями…

Сергачев вскинул руку в приветствии и безвольно уронил, отмахиваясь от призрачного лица над прицельной планкой, которое вдруг обрело вполне узнаваемые черты.

Оксана начала делать наброски еще до завтрака.

Она проснулась с рассветом не нарочно, от слабых болей внизу живота. Завозилась, осторожно выбираясь из мешка, прислушиваясь к сонному дыханию Вики. Поднялась, пригибая голову и, поеживаясь от утренней свежести, скопившейся на стенках палатки тончайшим слоем конденсата, смущаясь и краснея от близости посторонней — пусть и спящей, — девчонки, приладила на трусиках прокладку. Торопливо привела одежду в порядок, подозрительно косясь на черные спутанные пряди поверх Викиного лица и выбралась на зябкий предрассветный воздух.

Она возвращалась к палатке от туалета — Степану памятник можно поставить за эту штуку, — когда солнце за спиной выглянуло из-за сопок, ощупывая лучами землю перед собой как слепец. Оксана посмотрела вперед-верх и замерла.

Макушку Илгун-Ты окунули в кровь. Густая зелень хвои стала черно-багряной, как кончик кисти, напитавший в себя кармина, которым Мировое древо готовилось чертить на блеклой изнанке неба загадочные иероглифы.

Оксана позабыла обо всем: о том, что надо почистить зубы и умыться, о болях и чувстве голода, утренней сырости и прохладе. Она потянула за ремень свой этюдник из общей кучи сумок под тентом и расположилась за палаткой, торопливо набрасывая углем на листы картона то, что видела. Краски менялись быстро. Оксана переносила оттенки мягкой пастелью и немедленно брала новый лист: черно-красная хвоя и пылающая охрой кора в просветах на ветвях и стволе, словно дерево тлело от верхушки к корням; ветерок уносил в сторону воображаемый пепел короткими и случайными угольными штрихами на картоне и катышками пастели.

Сергачев распахнул оба полога в переходной тамбур. Она не заметила. Не слышала, как он что-то говорил и открывал пивные банки. Облака на картонах тлели горящей ватой, а верхушка Мирового древа вспарывала накаляющееся небо так, что, казалось, из прорехи сейчас посыпятся откровения. Оксана работала не переставая, взгляд метался от дерева к листам, сравнивая, запоминая оттенки, перенося их на картон чуткими пальцами, которые, казалось, и сами запоминают все, что потом должно воплотиться в лепной скульптурной работе. Да, глина тоже хранит краски, нужно только суметь их передать…

Солнечные лучи заново подпалили обугленные струпья кровли, клочья тумана потянулись в тень за срубом, обвивая корни призрачными нитями, сырые тени шевелились как щупальца. Оксана перебралась метров на пятьдесят вперед, оступаясь на крупных голышах, и не замечая болезненных ударов этюдника по лодыжке.

Крона Илгун-Ты закрыла треть неба, рассвет стек на землю рыбьей кровью, над уцелевшими облаками густо наливалось синим. Прозрачный воздух сделал детали выпуклыми, осязаемыми на расстоянии: чешуйки коры, хвойные иглы порыжелые на кончиках; узловатые шишки в сочленениях ветвей; смолянистые, духмяные наплывы в трещинах. Избушка тоже приблизилась, но смотрела все также хмуро, хотя дневной свет растопил изрядную часть пугающего муара.

Солнце поднималось, выжигая краски в бледные раскаленные полутона. Угольные линии в набросках становились резкими, плотными. Оттенки — гуще, мрачнее тоном, словно Оксана переносила на бумагу темноту из расщелины за избушкой. Ломило пальцы. Пастель крошилась крупными комочками. Девушке пришлось дважды выдвинуть стержень угля из цангового держателя. Когда блестящие губки зажима плотно смыкались на грифеле, что-то так же плотно и больно сдавливало внизу живота. Перед Оксаной ложился чистый лист. Готовые скетчи лежали поверх папки, прижатые камнем, и вяло шевелили уголками под легким ветерком. Оксана замечала движение краем глаза, отвлекаясь. С каждым разом ей все больше казалось, что бледно заштрихованное, вытянутое пятно в дверном проеме избушки напоминает человеческую фигуру…

— Ну ты даешь, подруга!

Чужая рука легла на плечо. Оксана вдохнула так, что зашлось сердце, горло выдавило жалобный писк. Ей показалось, что указательного пальца на бледной кисти нет…

Жуткий завтрак. Оксана механически жевала и прилагала титанические усилия чтобы не оборачиваться на Илгун-Ты. Обожглась чаем. «Хариус? Какой хариус? А, рыба… Класс. Спасибо». Во рту стоял вкус пастели, графита и отчего-то смолы. Горькой.

Вика улыбалась, но выглядела плохо: очень бледная, круги под глазами, заостренные скулы, и волосы поблекли. Тонкие пальцы нервно подрагивали, сжимая кружку, парок стелился по-над янтарной поверхностью и срывался с края — бесцветный, уже холодный, похожий на взгляд Сергачева, который потихоньку напивался, неловко сидя на стуле, словно его бросили как сломанный манекен. В кукле что-то продолжало ломаться с металлическим позвякиванием и щелчками, голова ее вдруг наклонялась в сторону резко, покачиваясь на гуттаперчевой шее. Она подносила пивную банку ко рту мучительно долго, рывками и, когда резиновые губы вытягивались приложиться к краешку, неживые глаза безвольно проворачивались в глазницах, устремляя взгляд нарисованных зрачков к кончику носа.

Степан, по обыкновению, казался близкой деталью пейзажа. Пугающе близкой, как Мировое древо, выточенной из его змеевидного корня в грубом подобии человеческой фигуры. «Что? Куда «идешь»? Ах, наброски… Только пойдем к самой избушке, к подножию…»

Вике было все равно откуда начинать. По виду, ей бы и вовсе не хотелось начинать. Наброски Оксаны оставили ее равнодушной. С одной стороны, техника рисования у нее была лучше, с другой — неясно, куда подевались эзотерическая восторженность и возбуждение новообращенной. Может быть, ее смущал Степан, который вызвался помочь с этюдником и теперь молча вышагивал рядом, выбирая, возможно, момент для объяснений. По дороге Оксана чуть отстала, задержавшись собрать свои принадлежности и полиэтиленовый пакет с бутылкой воды, парой полотенец и прокладками, с которыми в преддверии месячных она не расставалась, как астматик со своим ингалятором.

Степан с Викой медленно приближались к избушке, не похоже, чтобы они разговаривали. Ведьмин палец с другого берега клонился к человеческим фигуркам: не то грозил, не то предупреждал. «С любимыми не расставайтесь…», — пробормотала Оксана. Господи, неужели так бывает? И человек, способный по живому, спокойно и методично резать скальпелем, видеть в крови только досадную помеху, которую нужно немедленно убрать с операционного поля, так же немеет в присутствии избранника, как и романтически настроенный вьюнош. Ох! Она еще не влюблялась всерьез. Чему только радовалась, не питая особых иллюзий по поводу свой внешности. На месте Степана она имела бы жалкий вид…