Тьма под кронами (СИ) - Погуляй Юрий Александрович. Страница 61

«Ты?» — хотел произнести Алеша, но не достало сил выговорить даже краткое слово.

— А ты правильно сделал, что пришел, — продолжал голос во тьме. — Иногда правильные поступки — самые гибельные. Бывает, человеку не хватает одного правильного шага, чтоб совсем погибнуть.

Наконец, Алеша узнал говорящего, и страх, который овладел им, стал глубже. Внутри Алеши словно бы открывался провал, в котором роились мелкие и крупные страхи. Голос, обратившийся к Алеше во тьме, принадлежал погибшему Виталику Ямских.

От пальцев, что сжимали Алешино запястье, по коже разливался холод. Другая рука, такая же холодная, шарила по его телу, ощупывала грудь, плечи, шею, лицо.

Алеша хотел вырваться и побежать, но куда же бежать в такой тьме? Не приведет ли бегство в окончательный тупик в самых дальних закоулках ловушки, где оказался он, дезориентированный и беспомощный?

— Чтобы понять, — произнес Виталик, — тебе надо подняться и войти. Только так ты сможешь узнать все, что скрыли от тебя. Понимаешь, о чем я говорю? Подняться и войти.

— Куда? — прошептал Алеша; он сумел, наконец, выговорить слово.

— В дупло, — ответила тьма голосом мертвеца.

Алеша не помнил, как вышел из подвала, как вернулся домой. Он, кажется, заглянул к бабушке в комнату — та смотрела телевизор, — пробормотал «спокойной ночи» и пошел восвояси.

А может, ему это только представилось, и никуда он не заглядывал, но молча прошел к себе в комнату. Лег, не раздеваясь в постель, лежал и смотрел в пустоту.

То, что с ним произошло, не могло быть реальностью. Но это не было и сном. Вспоминая разговоры с отцом, посвящавшим его в простейшие принципы психологии, Алеша решил, что пережил галлюцинацию. По словам отца, даже самые здоровые люди могут галлюцинировать во время реактивного психоза, вызванного стрессом или перенапряжением. Чем была вызвана эта галлюцинация — неясно. Но все неясное однажды найдет себе разумное объяснение, найдет обязательно. Иначе ведь и быть не может. С этими мыслями Алеша погрузился в сон.

Он был деревом — старым тополем во дворе. Дом, перед которым он рос, давно разрушен, двор превратился в пустырь. Листья на ветвях умерли, опали поздней осенью и зимой и не выросли уже по весне. Оцепеневшими змеями торчали голые ветви.

Грязные, истощенные люди подходили к дереву, отрывали свои головы — те легко снимались с плеч — и бросали в дупло. Проглатывая приношения, дерево взамен голов наделяло людей прозрением, сгустки которого клубились теперь, как жаркое марево, над каждым безголовым телом.

Увенчанные живым обнаженным прозрением, люди постигали суть вещей, суть самих себя и друг друга. Теперь они знали, кто для них друг, кто — враг. Враг — тот, кто снаружи. Друг — тот, кто внутри.

Нападая, каждый на ближнего своего, они уничтожали врагов — всех вокруг себя, — чтобы защитить друзей — свое внутреннее «я».

Их головы, пожранные деревом, выступали каплями смолы на ветках, набухали, увеличивались, уплотнялись. Страшными плодами свисали они с ветвей, равнодушно глядя на то, как извиваются внизу безголовые тела, нападая на себе подобных и защищаясь от них.

В сущности, все, происходящее под деревом, было калейдоскопом сновидений, которые дерево видело посредством голов, совокупленных с ним в единое целое.

Я сплю, думало дерево, я вижу сон, большой сон, вылепленный из малых снов.

Я сплю, думал Алеша, и должен проснуться, чтобы узнать то, что от меня скрыли.

Иначе реальность опередит меня и проснется, пока я буду спать. А этого нельзя допустить.

Этот день второй половины июля был жарок и неподвижен, как студень. Бывают изредка такие дни в Черноморске, где ветер обычно только меняет направление, но полностью не утихает. Морская бухта, которую город подковой окружил с трех сторон, и горная гряда на восточной ее стороне — лучшие условия для непрестанных ветров. Но в тот день воздух как оцепенел. Дым из труб двух цементных заводов поднимался вертикально. И висел над промзоной, раскинувшейся у подножия восточных гор, неподвижный слоистый белесый смог.

В такой день не хотелось и выходить со двора. Сидеть бы, не шевелясь, в тени, лениво глядя меж полуприкрытых век, истлевая от скуки, но только бы не бродить по дну затопившего город горячего вязкого киселя.

Алеша с Пашкой и Женькой сидели около тополя, в беседке, над которой покровительственно простиралась его крона. Засаленными старыми картами меланхолично играли в секу, болтали о всякой ерунде.

— А знаешь, какое клевое свойство у дупла? — внезапно перескочив с темы на тему, спросил Женька Алешу, и тот едва заметно вздрогнул при слове «дупло».

— Свой-ст-во, — с расстановкой пробормотал Пашка, ни к кому не обращаясь, рассеянно глядя перед собой.

Алеша молчал.

— Если залезть в дупло, — продолжал Женька, — то ты из дупла все будешь видеть четче, а тебя никто не увидит, даже если специально биноклем в дупло смотреть.

— Да ну, фигня какая-то! — не поверил Алеша.

— Не, не фигня, — вступился за свойство Пашка, — мы ж проверяли. Пойдем ко мне, — он положил руку Алеше на плечо, — из окна в бинокль позырим, а Жека в дупло слазит.

Алешу охватила смутная тревога, когда шел вслед за Пашкой: ох, нехорошее что-то, подумалось ему, выйдет из этой затеи!..

Окно в Пашкиной комнате — лучший наблюдательный пункт за дуплом. У других окон в доме позиция не настолько хороша. Пашка протянул Алеше бинокль. Женька, меж тем, забрался в дупло, растворился в его темноте. Алеша навел бинокль на дерево, подрегулировал фокус, вращая колесико между окулярами, — и не увидел ничего. На древесной коре вокруг дупла без труда можно было рассмотреть все бороздки, но внутри дупла он видел только темноту.

— Понял теперь? — улыбнулся Пашка и крикнул из окна: — Жек, а ну, покажись!

Женька выглянул из дупла, затем вновь скрылся в нем.

Алеша видел в бинокль, как Женькина голова выныривает из непроглядной темноты, будто из жидкости — зловещая улыбка кривится на губах, — и вновь пропадает в смолянистой тьме. Алеше стало жутко, потому что увидел невозможное: дупло словно наполнено черной водой или нефтью, поверхность которой застыла перпендикулярно к земле, потому что чертова жидкость плевала на гравитацию, не желая проливаться вниз.

Высунул Женька из дупла руку, и Алеша увидел в бинокль, как рука выходит из плоскости тьмы, словно утопающий поднял руку над черной поверхностью пруда в надежде нащупать свое спасение. Сквозь поверхность тьмы совсем немного было видно, как продолжение руки, темнея, уходит вглубь и растворяется во тьме. Женька высунул руку по локоть, но уже предплечья руки нельзя рассмотреть, и тело, которому принадлежала рука, полностью скрыто тьмой.

— Когда у Ершовых свадьба была, — произнес Пашка над самым ухом у Алеши, — и ночью они в дупло полезли, и Ершов-младший невесту там чпокал вовсю, а она кричала на весь двор: «Ой, бля, как хорошо! Ой, бля, Андрейка, давай, давай!», — у нее «бля» через каждое слово было, — то я тогда бинокль взял и папиным фонарем — а фонарь охренеть какой пробойный — прямо в дупло посветил. Думал: щас такую порнушку позырю!.. А ничего не увидел. Свет в дупло входит — и все, с концами, теряется, как в толще какой-то. По идее, должен все дупло, до задней стенки, просветить, но я там ничего не увидел. Вообще.

Когда они с Пашкой вернулись во двор, Женька, выбравшись из дупла, подошел к Алеше, обнял за плечи и повлек к дереву.

— Полезай, сам увидишь, каково оно — оттуда смотреть. Все какое-то… вот другое прям. И не объяснишь, это видеть надо.

Алеша уперся и застыл на месте. По его телу растекался страх. Казалось, этим страхом сочится Женькина рука, легшая ему на плечи; от нее струи страха, пропитывая майку, текли по коже и, проникая сквозь поры, достигали костей.

— Что такое? — заглянул Женька в лицо испуганному Алеше; неожиданно жестокая ледяная улыбка проступила на Женькином лице. — Ты не хочешь туда? Как это — не хочешь? Что за дела!