Рус (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич. Страница 10

Она, поворачиваясь медленно, словно шейные позвонки подклинивало, удивленно посмотрела на упавшего соратника, на факел, который, воняя горелой смолой, откатился к щитам у стены, на меня, Так понимаю, мои доспехи были похожи на те, которые носят франкские богачи, но я не был похож ни на одного из них. Я шагнул к люку и, нагнувшись, рассек и шлем, и голову в нем. Пока стражник, поднимавшийся следом, пытался понять, почему передний вдруг осел ему на голову, я прыгнул в лаз. Ногами попал в грудь убитого, и мы втроем слетели с лестницы на деревянный пол, застеленный темной, затоптанной соломой.

Этот ярус освещал масляный светильник, поставленный в нишу в каменной стене и воняющий горелым буковым маслом. В помещение было еще четыре воина: два лежали на широких нарах у стены, раздумывая, наверное, вставить или нет, один натягивал кожаные доспехи и последний ждал своей очереди у лестницы. Он был самым старым, с наполовину седой бородой, и, судя по быстроте реакции, самым опытным. Он успел вытянуть из ножен короткий меч, напоминающий римский гладиус. Я уколол его в шею через широкую и густую бороду. После чего коротко полоснул саблей по правому плечу воина, сбитого с лестницы, который столкнул с себя труп и попытался встать. Одевавший доспехи оказался самым сообразительным и резвым, успел сигануть в лаз, ведущий на нижний ярус, причем с таким грохотом, будто по лестнице покатилась бочка с вином. Ближний из лежавших на нарах натянул на свою голову грязное, желтовато-серое рядно, служившее одеялом, то ли для того, чтобы, как в детстве, спрятаться под ним от опасности, то ли чтобы не видеть, как его будут убивать. Это рассмешило меня. Скорее всего, взял бы в плен этого клоуна, но спрыгнувший за мной викинг проломил топором голову и ему, и другому, который попробовал защититься согнутой в локте рукой. Топор разрубил руку сразу за запястьем и глубоко встрял верхним углом лезвия во лбу, откуда буквально ручьем потекла кровь. Меня всегда удивляло, откуда в голове столько крови? Может, у некоторых заменяет мозги?!

Внизу тяжело ухнула дверь. Видимо, удравший стражник захлопнул ее за собой. Бегать ему не долго. Судя по разговорам и бряцанью оружия на сторожевом ходе и крикам в городе, уже много викингов перебралось через стену. В ближайшую пару часов они перебьют всех, кто не додумается перемахнуть через стену в обратном направлении и, пользуясь туманом, добраться до леса, где и пересидеть беду. Значит, пора мне подумать о себе любимом.

Возле ворот, ведущих на берег реки, обычно живут купцы, как богатые, так и перекупщики рыбы, но в разных концах. Дома последних легко определить по вони протухшего товара, а в домах первых преобладают приятные ароматы, в первую очередь заморских специй. Не скажу, что учуял запас сандала или гвоздики, нет. Просто перестало вонять тухлятиной, и я понял, что пора определиться. Выбрал ворота, которые в темноте и тумане показались мне монументальными. Хозяин таких не может быть бедняком. Они были заперты изнутри на засов, вышибить плечом не получилось.

- Подсадите меня, - попросил я проходивших мимо викингов.

Двое остановились, прислонили копья и один щит к воротам, а второй взяли вдвоем, подождали, когда я встану на него, и подняли. Я сел на верхушку столба, на котором висела правая створка. Спрыгивать не спешил, потому что внизу бесновались три пса, судя по басовитому лаю, не из мелких.

- Дайте копье, - попросил я викингов.

Не люблю убивать собак. Они никогда не предают хозяина, несмотря на все его недостатками. Но выбора не было. Бил на голос, попадал неточно, поэтому бедным животным пришлось помучиться перед смертью. Спрыгнув во двор, отодвинул запор – длинный прямоугольный брус, отполированный руками.

- Заходите. Уверен, что дом богатый, - пригласил я своих помощников.

Даже в разбойничьих шайках, большую часть составляют люди уравновешенные, степенные, не зацикленные на подвигах и прочей ерунде. Они отправляются на разбой, чтобы награбить побольше, вернуться домой, прикупить землицы, построить, если пока не имеют, дом, завести жену и детей и в хозяйственных хлопотах и домашних заботах провести остаток жизни. Именно такими оказались эти двое. Они не стали говорить, что в центре города еще идет бой. Пусть воюет тот, кому это интересно. Один повесил свой щит на угол приоткрытой створки ворот, чтобы соратники знали, что здесь занято, и мы втроем пошли к каменному крыльцу, довольно высокому, в пять степеней. Фундамент тоже высокий. Видимо, во время паводка при приливе речная вода добирается и сюда. У скандинавов, как было у всех древних германцев, в длинный жилой дом вели две двери, по одной в каждой короткой стене, у романизированных франков – одна в центре длинной стены, глядящей во двор, а здесь была в дальнем ее конце. Наверное, такой вариант надо считать переходным от дикости к цивилизованности. Или внеисторической придурью хозяина.

Я постучал в дверь ногой, чтобы хозяева сразу поняли, что руки у меня заняты, но не подарками. За дверью послышался тихий говор, после чего кто-то подошел к ней, открыл. Это был старик с длинными седыми волосами и бородой и лицом таким морщинистым, что позавидовал бы даже шарпей. В левой руке он держал глиняный светильник, воняющий горелым буковым маслом. Судя по мятой дерюге – рубашке из грубой льняной ткани – это слуга или раб. В выцветших глазах напряжение – не страх, а, как догадываюсь, ожидание окончания земных мук.

- Иди впереди и зажигай везде светильники, - приказал я.

- Да, господин, - покорно молвил он, развернулся и пошлепал, подволакивая босые грязные ступни.

То ли изначально это был обычный длинный германский дом, который потом переделали в угоду новому хозяину, то ли именно так и был задуман, но представлял собой необычную для этих мест анфиладу из пяти комнатушек, наполненных запахами горелого букового масла и людей со сна. Обитало в нем двенадцать человек: хилый сорокалетний хозяин с лицом, на котором с невероятной быстротой менялись выражения, причем через раз было льстивое, а через два – испуганное; его ровесница жена-толстушка с дрожащими от страха пухлыми щеками и всеми тремя подбородками; хозяйский сын лет шести, для которого все происходящее было, скорее, игрой, и четыре дочки, старшей из которых, довольно смазливой голубоглазой блондинке, было лет тринадцать; две пожилые служанки или рабыни, две молодые и старик, открывший входную дверь. Из мебели только сундуки, столы, табуреты, лавки и кровати. Последних было три. Без спинок, только дубовая рама с высокими стенками и более тонкими поперечными перекладинами шириной сантиметров десять через промежутки сантиметров в пять. На всех перины, подушки с перьями и шерстяные одеяла коричневато-красного цвета. На самой широкой в самой дальней комнате спали родители, на двух поменьше во второй от конца комнате – дети. Обслуживающий персонал ночевал на лавках, застеленных на ночь льняной тканью, более толстой и грубой, чем была рубаха старика, а подушки набиты овечьей шерстью. И это дом не самого бедного горожанина. Я еще подумал, что то, что сейчас символ богатства, через какое-то время станет маркером среднего класса, потом бедняков, а дальше и вовсе голодранцев.

В дальних комнатах сундуки были набиты одеждой хозяев из льняных и шерстяных тканей. В одном на дне лежал мешочек с двадцатью семью серебряными монетами, франкскими и саксонскими, и кусок, примерно треть, серебряного блюда, отрубленный топором. Судя по тому, с каким спокойствием хозяин отнесся к потере этого богатства, гораздо больше спрятано в надежном месте. Искать будем завтра, а пока надо отдохнуть после ратных трудов.

Выбрав по даме для утех, мы загнали всех остальных в дальнюю комнату, подперев дверь, чтобы добыча не разбежалась. Само собой, я взял старшую дочку и занял ту кровать, на которой она спала с одной из сестер до нашего прихода. Там ей будет легче расставаться с девственностью. Соратникам достались молодые служанки. Один занял соседнюю кровать, которую раньше занимали сын и две младшие сестры, а второй расположился в третьей комнате, кинув на пол перину и подушки, изъятые с хозяйской. Девочка оказалась податливой, стремящейся услужить, пусть и неумело. Заработал древний бабий инстинкт: пока ее хотят, будет жить.