Долг и верность. Книга 2 (СИ) - "Малефисенна". Страница 47

— Тишина! Хайн, ты и сам понимаешь, нас такой вариант не устраивает, — услышал я пробившийся сквозь шум недовольный женский голос, и ропот внезапно стих. — Торговля через наши земли — это не жест доброй воли. Каррел, сберегут духи его душу, тоже всегда так считал. И плата была оговорена заранее.

Я все силился увидеть обладательницу почему-то знакомого голоса, но собравшиеся в комнате мужчины почти все до одного оказались слишком высокими даже в сравнении со мной, что не могло не удивлять.

— А если они еще и на Возрождение хотят везти в Сенту свои товары, пусть платят сейчас же. В чем проблема, Хайн?

— Они решили нанять охрану из своих, — наконец-то подал голос Хайн, и, кажется, я увидел его черную макушку. «С кем же он говорит?» — недоумевал я.

— Так заставь их передумать, иначе могут не доехать, — ответил с угрозой женский голос.

Никто не оборачивался и не закрывал намеренно дорогу, и я невольно начал проталкиваться вперед. Появилось какое-то предчувствие, неприятно застывшее где-то в горле, и все нарастало с каждым услышанным словом.

— Этот торгаш, Роуок, оскорблен до глубины души происшествием на границе. А я не мастер вести переговоры, ты же знаешь, — не оправдываясь, а больше огрызаясь, ответил Хайн.

— Так извинись. Предложи что-нибудь, в конце концов, Хайн! Проведи дальше, через границу Вольных земель. Почему ты вначале грубишь, а потом начинаешь думать?

— Вот дурак упрямый… — тихо пробормотал кто-то рядом со мной, явно ведя одностороннюю беседу с Хайном, а я сделал еще пару шагов вперед.

— Туда-обратно… да это же почти две декады! — недовольно, но слишком слабо возразил кто-то другой.

— Да дай же ты мне объяснить, что случилось, Аннори!

Сердце пропустило удар, и оставшийся ряд людей я потеснил уже весьма грубо, лишь бы поскорее протиснуться вперед и убедиться. И увидел. Увидел поседевшие у корней и висков жидковатые локоны, собранные в низкий хвост, худую длинную шею, которую обвивали едва заметные белые полосы, постаревшее лицо, уже не симметричное из-за пересекающего щеку до самого подбородка шрама. Теплая одежда закутывала ее фигуру, но не могла спрятать прямую гордую осанку, как доходящая до мочек уха челка не могла укрыть выразительность ее светло-голубых глаз. Только больше не было на губах той ехидной улыбки опытной соблазнительницы и в глазах не осталось наивного ребячества. Время как будто действительно погребло ее под плотным белым снегом: от переливающихся в ярком свете черных локонов остались только воспоминания.

Кто бы мог подумать, что давно прожитая жизнь напомнит о себе такими теплыми воспоминаниями?.. Вечными попытками превзойти друг друга, которые — до совершенного братом и Светлыми переворота — все равно всегда оставались недостаточно серьезными, чтобы заканчиваться разладом. И тем более, удивительно видеть ее здесь, в глуши, где любой драгоценный камень, так ярко сверкавший на свету, покроется мутной болезненной пленкой. Лишь на секунду, но я задумался, кого на самом деле могла мне напоминать Эвели. Кажется, при дворе моего отца Анни была совсем другой. Впрочем, как и я…

Сердце ухало все сильнее, но я отказывался понимать природу его беспокойства, пытаясь держать себя в руках. Так не вовремя я вспомнил, как держал на руках ее обнаженное тело и с наигранным вызовом смотрел ей в глаза, не желая проиграть очередной поединок. И как потом…

— Что ты увидел? — внезапно у самого уха прошептала Эвели, слегка хватая меня за предплечье. Я дернулся от неожиданности и случайно задел локтем стоящего рядом мужчину, который с нетерпением мял в руках какие-то бумажки, видимо, ожидая своей очереди заговорить. Но тут повернул ко мне голову, недовольно фыркнув, и показательно отодвинулся.

— Вот. Из-за них. — Я еще не видел, куда показал Хайн, но уже ощутил проснувшийся у собравшихся интерес. Почему-то повернуться в этот момент к Анни оказалось слишком сложно: что-то рьяно протестовало, просило не показывать левую половину лица. Пусть мы оба уже не молодые и красивые, какими были прежде, пусть время постаралось выпить нас до самого дна… но Природа знает, как сильно я не хотел, чтобы она видела.

Стыдливо я все же поднял на нее оставшийся глаз и попытался невозмутимо кивнуть, игнорируя ее тихое «Рин?», всколыхнувшее старые, как сам мир, воспоминания. Она не пошевелилась, но я заметил, как глаза загорелись радостью. Прокашлялась, касаясь одной рукой стянутого к груди платка, и одним быстрым движением замотала им шею почти до подбородка.

Невозможно поверить, что передо мной стоял человек, который видел меня, сына Императора, на самой высоте. Но, возможно, теперь я был похож на отца куда больше, чем в беспечной юности. Кажется, рассматривая меня, она тоже пыталась что-то понять, увидеть детали из почти забытого прошлого. Я и сам узнавал Анни заново, подмечая, как когда-то до дрожи знакомые плавные жесты теперь стали более выверенными и импульсивными.

— Поясни, — потребовала она, вновь поворачиваясь к Хайну. Все вокруг до сих пор молчали. Я не оглядывался.

— За день до Заррэта нам по пути попался едва живой мужчина в изорванной одежде с солнечной символикой Службы. Роуок сразу хотел убить, я предложил довезти сюда, на допрос. Если нашелся один враг, рядом должны быть и другие. За ночь нас догнала троица. Та женщина, — Хайн мимолетно показал рукой на Эвели, — Роуока еще и в снегу изваляла. Наших двоих ранили и отбили своего. Конечно, Роуок мне все мозги промыл за свою уязвленную гордость, а я сам едва не напоролся. А уже тут, в Заррэте, как разобрались, что это они в Нордоне начали бунт…

Внезапный гомон голосов со всех сторон оглушил на оба уха, и я оказался словно в самой гуще событий, потеряв из виду Анни. Кто-то крепко сжал мои предплечья, пытаясь повернуть к себе, и восторженно охнул, увидев пустую глазницу — видимо, слухи о случившейся беде в Нордоне сохранили и такие детали.

— А ну, тихо! — громко приказала Аннори, и ее опять услышали с первого раза. Все замолкли, и, повинуясь немой просьбе, я шагнул вперед. К ней.

Она старалась не смотреть на мое увечье, но я все равно заметил, как ее взгляд несколько раз переместился справа-налево и обратно. Она не знала, как продолжить обсуждение, а я не представлял, с чего можно начать.

— До нас дошли слухи о троих незнакомцах и их участии в не свершившейся казни. Наши мольбы не остались без ответа, — перевела Анни взгляд на Эрда и Эвели и произнесла уже официально, склонив голову и положив ладонь на сердце: — Мы принесли дары Природе в память о повстанцах, при жизни попавших в огненную бездну.

В эту короткую паузу на меня с очень большим сомнением смотрел Хайн, словно не понимая, почему Анни до сих пор ничего не сказала о моем происхождении. Кажется, он вот-вот был готов сорваться с места и, повысив голос, выразить сомнение в том, кем мы ему представились.

— Я сожалею, что отсутствие взаимопонимания привело к не самым приятным последствиям. Однако, вы здесь. И мы готовы предложить помощь нашим собратьям по оружию, какой бы ни была цель вашего пути. Если никто не желает оспорить мое предложение о помощи, продолжим собрание через час.

Уже на выходе люди принимались оживленно обсуждать неожиданные события, тесня друг друга. Спустя пару долгих минут комната опустела. Только Хайн продолжал что-то говорить Аннори на ухо, при этом активно жестикулируя, но она лишь отстранено подняла руку, останавливая словами «я его узнала». Уверен, мне не послышалось.

Я оглянулся за спину, Эвели стояла справа от меня, смотря на Анни раненым хищником, застывшим перед последним прыжком. Слева, как оказалось, притаился Эрд. Он опять переминался с ноги на ногу, определенно чувствуя себя не на месте. Видимо, в предложение о помощи они оба не слишком поверили, но как-либо развеять их сомнения в своем состоянии я бы не смог. Все внутри дрожало, горело, дергалось, стенало от желания окунуться в воспоминания, но я опять не поддавался. Слишком иллюзорной и все равно желанной казалась та беспечность и легкость — наверное, в этом и была причина, по которой я старался никогда не выуживать из памяти жизнь до рабства. Это мнение до сих пор осталось неизменным. Смотря на изменившуюся Анни, я четко чувствовал, что рад видеть ее быстро повзрослевшей и потому — все еще живой.