Манускрипт египетского мага (СИ) - Тегюль Мари. Страница 28

— О, это ты, — воскликнула она. — Мне никто не доложил о твоем приезде.

— Беатрис, я не встретил ни одного человека. Во дворе не было никого, кто принял бы лошадей. Что происходит? Где твой батюшка?

— Батюшка отправился по делам в Гент, его уже нет почти неделю. А слуги, ты же знаешь, они всегда отлынивают. Я не справляюсь. — тихо сказала она. — Можно предложить тебе бокал кипрского вина? Твоего любимого?

Ник кивнул. Беатрис снова исчезла в глубине комнаты и появилась с высоким бокалом, в котором искрилось напоенное солнцем востока красное вино.

Ник сел в кресло и тяжело вздохнул. Беатрис села напротив него.

— Восток проник в тебя так глубоко, что здесь тебе становится трудно.

Ник покачал бокалом. Вино вновь заискрилось. Задумчиво глядя на него, Ник тихо сказал:

— Глубже, чем ты думаешь. Глубже, чем мне бы хотелось. Восток открыл наши незрячие глаза и промыл заплывшие жиром мозги. Я расскажу тебе то, о чем никогда никому не рассказывал. Пока нам никто не может помешать и батюшка твой достаточно далеко. Он не только не одобряет наших бесед, но и не выносит моих визитов. Почти не выносит. Деваться ему некуда, рано или поздно ты все равно станешь моей женой.

Беатрис улыбнулась, протянула руку и положила ее на руку Ника. Ник нагнулся и поцеловал тонкие пальцы.

— Расскажи, что тебя гнетет, — попросила она. — Может быть, я всего и не пойму, но сердце мне подскажет, как успокоить твою боль. Пока ты был в Палестине, я всегда чувствовала, что с тобой. И когда ты попал в плен к Саладину, мне снились чудные сны. Я знала, что с тобой все будет хорошо.

— Да, моя дорогая, вот тогда, когда я был в плену у Саладина, со мной там произошли странные вещи. Но давай по порядку. Уже не секрет, что не все что происходило на Святой земле, было пронизано светом Его. — И Ник поднял руку к небесам. — Увы, страсти кипели отнюдь не возвышенные. Отъявленный мерзавец Рейнольд Шатильонский объявился в Палестине с громкими обещаниями и черным сердцем. На Ближнем Востоке в это время был хрупкий мир, который соблюдали все, ибо должны были двигаться караваны, входить в гавани торговые суда, возделываться поля. Но такого бандита, как Рейнольд, это не интересовало. Своими налетами он так извел всех, что когда он попал в засаду к мусульманам и его взяли в плен, все, и христиане, и мусульмане вздохнули с облегчением. Но когда ему удалось выйти из мусульманской темницы, озлобленному против всех и вся, сладу с ним уже не было. И вот однажды, в черную ночь, когда только звезды освещали землю, его бандиты высмотрели богатый караван, который таясь, шел по пустыне вдалеке от торговых путей, к Дамаску. Караван шел из Египта. Кроме огромного множества товаров, с ним ехала мать Саладина. Райнольд взял богатую добычу и почетную пленницу. Саладин написал гневное письмо Балдуину, несчастному прокаженному королю Иерусалима. Но пока письмо шло, король умер. И новым королем Иерусалима стал ничтожный Гвидо Лузиньян. Несмотря на свою слабость, Гвидо был неглуп и понимал, что Саладин прав, но наказать благородного христианского рыцаря в угоду государя нехристей, исчадия ада Саладина, он, конечно, не мог. Гвидо юлил, уклонялся от ответа, но Саладина, которому тоже не хотелось нарушать мир, толкали к войне собственные ястребы.

Саладин объявил джихад — «священную войну». И вот наступил тот страшный день. С одной стороны — мы, тамплиеры, потом госпитальеры. С нами был наш великий магистр. В это время в тивериадской цитадели томилась в плену у сарацин семья Раймунда Триполийского. Но он считал, что начинать битву против сарацин не следует, условия были не в нашу пользу. С точки зрения военной науки так оно и было. Но наш великий магистр, Жерар де Ридфор, вызвал к себе в шатер меня ночью и сказал, что Раймунд хочет захватить Иерусалимский трон и поэтому уклоняется от битвы. Я был удивлен и попробовал отговорить великого магистра, но тот и слушать не хотел. В день битвы Гвидо вышел из своего шатра в плаще тамплиеров — белый плащ с красным крестом на стороне сердца лежал у него на плечах. Нам ничего не оставалось делать, как последовать за ним.

Ник помолчал, устремив взор в окно, где дождь шел не переставая.

— Трудно представить себе здесь ту адскую жару, которая преследовала нас в Палестине. И мелкую сухую пыль, которая висела все время над землей. Мы продвигались медленно, нас все время беспокоили летучие отряды сарацин. Однажды, когда мы остановились на ночлег, стражники поймали бродившую вокруг лагеря нищую безумную старуху. Решили, что это мусульманская колдунья, которая хочет навести порчу на крестоносцев. Но, видимо, порчу уже давно кто-то навел, — грустно пошутил Ник. — Развели огромный костер и сожгли старуху заживо. Ее дикие крики разносились далеко вокруг. Но это нам не помогло.

На следующий день, а это было 4 июля 1187 года, армии крестоносцев и сарацин сошлись у палестинской деревни Лубил. Жара стояла немилосердная. Пехота отстала, мы гнали лучников вперед, но прорвать ряды сарацин нам не удалось. Битва была жестокая и сарацины одолевали. Мы стали отступать, сарацины преследовали нас. Последнее, что я помню, это сарацин с обнаженной саблей, неожиданно возникший передо мной на огненном арабском жеребце. Я бился с ним насмерть и поверг его наземь, и не моя была вина, что он остался жив. Как мне сказали потом, нас нашли едва живыми, лежащими друг подле друга.

Очнулся я через несколько дней в сарацинском шатре. Я лежал в удобной постели, мои раны были перевязаны и чья-то рука подавала мне освежающее питье. Это был пожилой сарацин, как оказалось, лекарь Саладина.

— Где я? — спросил я, как только сознание вернулось ко мне.

— Ты почетный пленник султана Салах-ад-Дина, да продлит аллах его светлые дни, — был немедленно дан ответ.

Мурашки побежали у меня по коже. Я знал, что Саладин считал рыцарей тамплиеров и госпитальеров злейшими врагами сарацин и велел их убивать и не брать в плен.

— Почему я здесь? — был мой второй вопрос.

— Ты храбро бился с братом султана, Малек-Аделем, и Малек-Адель просил султана о милости — оставить тебя живым. Он тоже лежит в соседнем шатре и тоже пошел на поправку.

Ник замолчал. Картины этого, теперь уже достаточно далекого прошлого проносились в его памяти. Последствием тех тяжелых ран было то, что иногда, восстанавливая в памяти прошлое, он как бы уходил из сегодняшнего мира. И теперь его взгляд остановился. Беатрис знала об этом. Она погладила его руку. Но Ник не возвращался. Он был там, в Палестине, в шатре курдского султана. И воспоминания не отпускали его.

Я попробовал привстать, но силы мои были еще так слабы, что голова закружилась и я вновь откинулся на атласные подушки.

— Це, це, це, нельзя так делать, — засуетился лекарь. — Раны снова откроются и начнется кровотечение. Слава Аллаху, мне удалось спасти тебя, рыцарь, я с таким трудом остановил кровь.

— А что мой соперник, — спросил я, — в каком он состоянии?

— Почти в таком же. Вот я и хожу из одного шатра в другой.

— Он пришел в себя?

— Пришел, пришел. Про тебя спрашивает. Вы так славно убивали друг друга, что теперь стали как кровные братья, — с ехидством сказал лекарь.

Прошло еще несколько дней. Крепкий молодой организм брал свое. Я уже не только самостоятельно садился на постели, но и вставал и, опираясь на плечи немого чернокожего слуги по имени Мевлуд, которого теперь приставил ко мне лекарь для ухода, делал несколько шагов по шатру. Но пока это давалось мне нелегко.

После таких «прогулок» я валился на постель и долго приходил в себя. Лекарь приходил, произносил свое «це, це, це», поил меня какими-то настоями, жгучими и горькими, и оставлял инструкции по уходу чернокожему Мевлуду. Каждое утро мне приносили большую чашу крепкого бульона с требухой. Эта еда, по мнению лекаря, должна была способствовать быстрейшему укреплению костей.

И вот, спустя три недели, проснувшись утром, я вновь почувствовал себя сильным, крепким, как и раньше. Выздоровление произошло как-то скачком, как будто все внутренние силы одновременно воспряли и пробудились к активной жизни.