Дело Черных дервишей - АНОНИМYС. Страница 5

Довольно ли я тебя разжалобил, друг мой Нестор? Надеюсь, что да, потому что страшно мне хочется, чтобы ты явился предо мной, как лист перед травой или, выражаясь партикулярно, приехал ко мне в варварский и жаркий, но очень уютный город Ташкент, где я теперь обретаюсь в силу неких обстоятельств, которые почитаю за лучшее держать в секрете.

Дело же у меня вот какое. Известное тебе лицо, несколько лет назад скончавшееся от воспаления хитрости у себя на даче под Ташкентом, оставило после себя огромные залежи культурного – слышишь, Нестор, культурного и никакого иного! – наследия. Часть указанного наследия досталась женам, часть детям, часть была разворована богоспасаемым нашим народом, явившим после революции лучшие свои свойства. Так вышло – а как именно, после расскажу, – что в руки мне попал зашифрованный дневник этого лица. Как я ни бился, расшифровать ничего не сумел, однако чувствую, что именно здесь скрываются полные и окончательные сведения о наследии, которое непременно должно быть найдено, чтобы не потерпело наше отечество культурного (ты меня понимаешь, Нестор – исключительно культурного) урона.

Дважды, трижды и более раз подходил я к мемуару с решимостью вырвать у него его тайну, однако все мои потуги были тщетны. Поневоле на ум пришел даже царь Соломон с его мудростью: суета сует и все суета. Или, как говорили по тому же поводу у нас в полку при появлении командира – помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его… Впрочем, это, кажется, к другому случаю; не силен я в литературной учености из всех поэтов твердо знаю только Пушкина, да и то приблизительно.

Одним словом, так я и не расшифровал дневника известного всем лица и тут вспомнил, что мой лучший друг Нестор Васильевич Загорский есть первая лиса во всех этих тайных и шифрованных предприятиях. И вот, ни секунды не мешкая, сел я писать тебе письмо, чтобы ты успел его получить и приехать сюда до того, как земля поглотит мое бренное тело и пламенное сердце…

Всегда твой Плутарх [3] – бывший штабс-ротмистр, а ныне полковник в отставке Сергей Иванович Беликов».

Дочитав письмо, Загорский аккуратно сложил его и спрятал в лежавший перед ним на столике желтоватый конверт. Ганцзалин, сидевший напротив хозяина в протертом полосатом кресле, отпил из чашки глоток душистого мóлихуá [4], прищурил на Нестора Васильевича и без того косые глаза свои и негромко спросил:

– Так чего же все-таки он хочет?

Загорский задумчиво вертел на пальце железное кольцо, доставшееся ему от деда-декабриста. Чего все-таки хочет Беликов? Ну, это как раз понятно: его верный Плутарх хочет, чтобы явился Нестор и расшифровал этот самый дневник, о котором идет речь в письме.

– Дневник с культурными ценностями? – уточнил помощник.

Нестор Васильевич отвечал, что ценности, вероятно, самые обычные – деньги, золото, драгоценные камни, а культурными штабс-ротмистр их называет на тот случай, если бы письмо вскрыли на почте для перлюстрации.

– Известное лицо, умершее якобы от воспаления хитрости, это не кто иной, как великий князь Николай Константинович, действительно почивший в бозе на своей даче под Ташкентом в 1918 году, – пояснил Загорский.

– И от чего он умер? – полюбопытствовал Ганцзалин.

– Темная история, – нехотя отвечал Нестор Васильевич, – считается, что от воспаления легких. Впрочем, не исключена и большевистская пуля. Времена были суровые, на дворе бушевала гражданская война. Правда, февральский переворот великий князь принял с восторгом, даже написал поздравление Керенскому, с которым когда-то был хорошо знаком.

Такой поворот сюжета показался егоринскому помощнику удивительным. Что это за великий князь такой, который приветствует падение монархии?

Он и в самом деле был большой оригинал, согласился Нестор Васильевич, а еще более оригинальной оказалась его история. Весной тысяча восемьсот семьдесят четвертого года молодого князя Николая Константиновича заподозрили в краже бриллиантов с оклада иконы. Икона была семейной реликвией, ею император Николай Первый благословил брак матери великого князя. У Николая же Константиновича в семьдесят четвертом завелась любовница – франко-американская танцовщица Фанни Лир.

– Завелась? – переспросил Ганцзалин. – Примерно, как блохи заводятся?

– Примерно так, – не моргнув глазом, отвечал Загорский и как ни в чем не бывало вернулся к рассказу.

Молодой шалопай якобы отправил украденные бриллианты в заклад, а на вырученные деньги покупал подарки для своей иностранной зазнобы. В деле оказался замешан также адъютант князя Варнахóвский, который и отнес бриллианты в ломбард. При допросе он указал, что камни дал ему не кто иной, как великий князь Николай Константинович.

Нестор Васильевич на миг поморщился, словно вспомнив что-то неприятное, затем продолжил.

– Дело вел лично шеф жандармов граф Шувалов. Несмотря на это, добиться признания от князя так и не удалось. Его уламывали всей царственной семьей, но он стоял на своем – невиновен. Позже князь сказал отцу, что бриллианты, разумеется, украл Варнаховский, но если семье так проще, пусть считают похитителем его, великого князя. Он якобы готов пострадать за други своя. В конце концов, князя просто выслали из Петербурга – с глаз долой, из сердца вон.

Вся эта история, по мнению Нестора Васильевича, выглядела весьма странно. С какой стати великому князю, у которого денег куры не клюют, глумиться над семейной святыней? Даже если делать скидку на буйный нрав Николая Константиновича, все равно предприятие это иначе как безумным не назовешь. Когда дело вскрылось, на семейном совете предлагалось даже сослать князя в каторгу или забрить в солдаты. Но позже во избежание публичного позора остановились на том, чтобы объявить князя душевнобольным и удалить из Петербурга.

– Что, между нами говоря, тоже далеко не сахар, – заметил Загорский. – Ведь что такое признание душевнобольным? Это значит поражение в правах. А Николай Константинович полагал, что его незаконным образом обошли в наследовании и недовольства своего этим фактом не скрывал. Признание его душевнобольным и высылка окончательно лишали его каких бы то ни было перспектив на воцарение и были выгодны правящему государю Александру Второму и его наследникам.

Помотавшись лет десять по России, князь осел в Ташкенте, где развил необыкновенно бурную научную, коммерческую и благоустроительную деятельность – фальшивое его помешательство совершенно этому не препятствовало. Самым знаменитым и впечатляющим стал проект Николая Константиновича по прокладке оросительных каналов в Голодной степи.

– Между прочим, князь взял себе вторую фамилию – Искандéр. Так на востоке зовут Александра Македонского, – продолжал Нестор Васильевич. – Даже его жена, урожденная Дрáйер, с тысяча восемьсот девяносто девятого года стала носить фамилию Искандер. Но, однако, все это лирика. В сухом остатке мы имеем вот что. Великий князь был человек чрезвычайно оборотистый, и сумел сколотить приличное состояние – не говоря уже о том, что двор ежегодно выплачивал ему по двести тысяч рублей на содержание. Доходы князя существенно превосходили расходы, в результате чего у него скопились изрядные средства, которые наш друг штабс-ротмистр стыдливо именует культурным наследием. Не сомневаюсь, что где-то оказались припрятаны и драгоценности на круглую сумму. Как мы знаем, драгоценности были его отдельной любовью, за которую он пострадал еще в юности.

Тут Ганцзалин не выдержал и скрипучим голосом поинтересовался, какое все это имеет отношение к ним.

– Никакого, – улыбнулся Загорский, – если не считать того, что старый мой друг, очевидно, сошел с ума и намерен прикарманить чужое имущество. Впрочем, судя по всему, оно ему нужнее, чем княжеским отпрыскам. Штабс-ротмистр пишет, что тяжело болен, и это на самом деле так. Я вижу это по почерку. Если судить по нему, наш дорогой полковник просто рассыпается на глазах.