Право палача (СИ) - Эстас Мачеха. Страница 18

В ту же минуту в фармакию влетела Клеманс с кружкой воды, чуть не сбив с ног интриганку.

— В центре, на Сен-Жак, настоящее побоище! Слышите выстрелы? Нас могут обязать очистить площадь поутру.

— Клеманс… — Клавдия попыталась предостеречь её от питья воды из корыта, но та была слишком впечатлена новостью.

— А ещё второй квартал закрыли!

— Спокойно, Клеменция, — проговорил Каспар.

— Фу. Не называй меня как какую-то болезнь, пожалуйста.

— Хорошо-хорошо. Лишь бы никто не полез в драку со стражей, охраняющей карантин.

Помощница залпом выпила всю воду и, шумно выдохнув, вытерла губы плечом.

— Что ты хотела сказать? — спросила она Клавдию.

— Да так, уже не важно. Неужели город хотят освободить?

— Офицерик говорит, даже пушки привезли.

Секретарь прибыл почти ночью. Его заставили идти до лекарни пешком, и он еле доковылял на поражённых подагрой ногах. Клавдии показалось, что сначала вошёл тяжёлый запах одеколона, затем сам чиновник. Она совсем отвыкла от оглушительного запаха эссенций, ради которых из целебных трав вытягивали всю душу с целью лишь перебить едкий пот. Мысли её ворчали о том, что таким количеством проклятой лаванды можно вылечить мигрень у целого солдатского полка, умащивать же очередного проходимца было бесполезно: будто лошадь пала на цветочном поле.

Как только его туфли с блестящими пряжками оказались за порогом, он тут же затряс бумагами и потребовал мейстера. Старик нарочито медленно покинул комнату, вышел на середину прихожей и посмотрел на давнего знакомца угрюмо, явно не ожидая от него ничего хорошего. Обслуга жалась к стенам и внимательно слушала разговор.

— Велено пятерых выделить для уборки улиц на завтра, — дрожащим голосом начал секретарь. — К утру волнения будут уже полностью подавлены. В крайнем случае, разрешается подождать до обеда. Всех стащите в какой-нибудь сквер. Тела заберут родственники, оставшихся похороните.

— Цена вопроса?

— Десять су на человека.

— Мало. Надеюсь, работы будет тоже немного.

— И второе: нужен чумной инспектор на квартал поблизости. Недавно сразу двое докторов покинули этот мир. Сгодится любой медик.

Мейстер прокашлялся.

— Ежедневно молюсь о том, чтобы вы стали понимать: любой медик не должен быть допущен к подобной работе.

— Что же вы предлагаете?

Старик склонил седую голову к плечу, словно усталый осот в конце лета.

— Монополию и диктатуру. Нас осталось трое, с горсткой мортусов и фармацевтов. Но мы знаем, как быть с болезнью. Третий раз возвращается чума и многие знания о ней мы получили по наследству. Я собираюсь располагать, — выделил старик голосом, — естественным правом быть здесь законодателем и устроителем общества, а не бороться за сие право. Но пока ни город, ни мэр, ни народ не чтит нас как подобает. Сколько вы жалуете инспектору?

— Ливр в день.

— Вы не заслуживаете помощи, — в голосе звякнула холодная ненависть.

— У города нет средств! — всплеснул руками секретарь. — Откуда я возьму вам больше?! Да ещё этот бунт!

— Так велите мэру что-нибудь продать. Или поумерить свои аппетиты. В гробу карманов нет.

— Велеть мэру?!

— Да. Pesta велит, так она хочет. Вы уже пробовали греметь этими грошами перед доктором Гартунгом? Услышав такое, он, должно быть, отправил вас в неприятную прогулку?

Привалившийся к стене Каспар поджал губы, чтобы не оскалиться. Он тихо пояснил остальным:

— Доктор Гартунг в последнее время общается или на латыни, или бранью. Готов поклясться, секретаря он выставил вон.

Торг всё тянулся и тянулся, дряблая шея чиновника вздрагивала словно у индюка, мейстер злился, но не уступал, и вскоре зрелище наскучило Клавдии, заставив улизнуть поближе к постели.

Тем временем настал первый за осень заморозок. На деревьях за окном сверкали иголочки инея в отблесках фонаря, а Клавдия устроилась поближе к печке и тихо радовалась живому теплу, начиная засыпать на старом стуле. В щели у заслонки мелькал огонь. Ей казалось, что разгулявшаяся чума — это море, она давит на стены лекарни, бросается колючими горькими брызгами, вместе с холодом ищет лазейку, но тщетно. Так, верно, апостолы обрели своего бога, прячась в пещерах. Без дорогих кафедральных соборов, без пап, церемоний и певчих мальчиков, до того их влекло то, во что они верили.

Выстрелы и залпы вдалеке становились всё реже. Неужели так быстро?..

Кто-то застыл в дверях, воровато огляделся и юркнул в спальню.

— Виват! Скоро мы сможем вернуться домой! — Тильберт принялся виться вокруг Клавдии словно отогревшийся шмель, заглядывал под опущенные ресницы.

— Да, — обронила она.

— Вы не рады?

— Я устала, Тиль. У меня ни на что нет сил больше. Нет воли к переменам, я плыву по реке и вздуваюсь от гнили.

— Потерпите, я вас вытащу отсюда. Ваша меланхолия явно вызвана избытком труда и видом всяких неприятных вещей. Должно быть, родители оплакивают вас!

— А я оплакиваю их, и что с того? Точнее, уже простилась. Всё кончено.

— Почему?! Кто сказал вам?

Мысль, гнездившаяся у Клавдии в голове, созрела и попросилась наружу. Самообман ежедневно глодал всё лучшее, что в ней было.

— Видишь ли, Лейт не приехал бы за мной, зная, что отец останется в живых. Он бы его самого уничтожил, выйдя из-под стражи. Было ещё кое-что. Этот паскудник несколько раз сжигал записки. Говорил, что от соседей, но особняк-то находился в чистом поле. Он всё прекрасно знал от осведомителей. Мне некуда идти. Я никто теперь.

Тиль опустился перед стулом Клавдии, доверчиво положил ей на колени голову и обмяк. Он выжимал из себя радость из последних сил, но на самом деле тоже был разбит и измотан до крайности, обкусан до костей.

— Не нужно так говорить. Вы не должны находиться здесь! И никто не должен, здесь скрываются от правосудия, подвергают жизнь опасности. Я поступлю не слишком честно, если скажу, — Тильберт понизил голос, — но… здесь просто-таки тюрьма. Женщины, с которыми вы ломаете хлеб — преступницы. Та, что крупнее, говорят, убила своего мужа вальком для стирки.

— Верю, — усмехнулась Клавдия, — а ещё верю, что к беспричинной ярости она не склонна. Наверняка её били смертным боем или оскорбляли.

— Ну а другая, — не унимался юноша, — по ней же всё видно и так, бывшая куртизанка.

— Тяжёлое преступление, ничего не скажешь, — графиня зевнула.

— Среди мужчин почти все — беглые каторжники. Идём со мной! Если мой дом цел, то двери его для вас открыты, мадам!

— Ты очень хороший. Но наши пути должны разойтись, — она провела по белокурым, по-детски мягким волосам, заметив на коже поджившие следы укусов вшей, — не делай для меня того, чего не обязан, мне нечем отплатить. Да и какая мне выгода, если здесь сгниёт тщедушный мальчик? Ты не любишь меня.

Юноша напрягся всем телом. Его учили, что даме нельзя говорить даже простое «нет». Все во всех по умолчанию влюблены. Все выглядят превосходно.

— Чувства — зыбкая материя, то ускользают, то захватывают, а долг и клятва сохраняют верность. Мы ведь благородные люди. Как же оставить вас в этом опасном месте?

— Опасном? Да в городе нет более сохранного.

— И всё же, — он приподнял голову, — постарайтесь не оставаться наедине… думаю, догадываетесь, с кем. Он может совершить непочтительный жест в вашу сторону, напугать или, чего доброго, домогаться.

Заметив, что юноша потратил на последнее слово весь запас своей воробьиной храбрости, Клавдия наградила его слабой улыбкой.

«Жалкая надежда увидеть смерть чужого достоинства: за заботу Каспар заломит цену в виде загадочных услуг, которые оказывает та особа с бумажными цветами. Жалкая, ибо это совсем не в его природе. Хоть возненавидел бы меня! Ведь я не та, к кому можно относиться, как к какой-нибудь Клеманс или Томе. Меня следует превозносить или презирать, но быть благожелательным и равнодушным — оскорбление».

— Не будет никаких домогательств, — с сожалением произнесла Клавдия, — Он на меня обижен.