На букву "М" (СИ) - Лабрус Елена. Страница 18

— А если не всё? — хоть и видела я в его словах смысл, но не чувствовала особой заботы. — Вам-то, сударь, какая печаль?

Благостность как маска сползла с его лица, когда он рванул меня к себе.

— Слушай сюда, деточка, — угрожающе зашептал он. — Если ты хоть словом, хоть полусловом заикнёшься о том, что слышала. Если только намекнёшь что-нибудь обо мне и, — он снова оглянулся, — ну ты знаешь о ком.

— Да отвали ты, дядя, — толкнула я его в грудь. — Ничего я не слышала. И вообще не знаю о чём ты.

— Я предупредил, — убрал он, наконец, свою лапищу, и я невольно потёрла предплечье. — Не вздумай пикнуть.

— А то что? — хмыкнула я.

— Тебе не понравится, — со вздохом произнёс он так устало и обыденно, словно пылинку с лацкана смахнул. И вот этому его ленивому движению я поверила больше, чем всем его словам.

А ведь он может. Что ему стоит устроить мне какие-нибудь неприятности? Мне вообще устроить неприятности легко, за меня даже заступиться некому. Только чего же такого страшного я услышала, раз он настолько боится, что это дойдёт до ушей Данилова.

Я неопределённо помотала головой.

— Ты меня поняла? — выдвинул он вперёд нижнюю челюсть как бульдог. Вот только его округлый бритый подбородок выглядел скорее бабским, чем волевым — нужного эффекта не произвёл. Бульдог из него вышел так себе. Нечистокровный. Словно его мамаша тюлениха спарилась с кобелём. Вот и вышел он такой: брыли бульдожьи есть, слюни есть, а всё остальное от тюленя.

— Угу, — кивнула я.

— А вы что же стоите? — всплеснула руками Зина, материализуясь в дверях. — За стол, за стол. Я уже пироги несу.

— С капусткой? — как не в чём ни бывало довольно потёр руки Тюленьев-Анисьев.

«Куда тебе ещё пироги жрать? Скоро писюн свой только в зеркале будешь видеть», — зло фыркнула я про себя.

И не дожидаясь, когда меня начнут уговаривать, заняла одно из приставленных к столу креслиц. Лицом к распахнутой настежь двери на балкон. Полукруглый. С резными балясинами. И вдруг почувствовала себя как дома. Словно когда-то давно, пару веков назад я уже жила в таком же светлом красивом доме. Провожала мужа, махая платком с этого балкона вслед его скрипучему экипажу. Рожала детишек одного за одним. Танцевала на балах. Да что там, блистала. И мой ревнивый муж немало стрелялся на дуэлях за мой дерзкий свободолюбивый нрав…

— Софья Алексеевна, вы о чём, голубушка, мечтаете? Я уж второй раз спрашиваю вам пирог сладкий или с рыбкой положить, а вы молчите.

— С рыбкой… э-э-э, — сморгнула я, глянув на домработницу. — Простите, я не спросила, как к вам можно обращаться, — и смутилась, первый раз увидев блеснувшую улыбку Данилова, которого Зина уже и привела, и за стол усадила. Вот именно с такой, озорной, ослепительной улыбкой он, а не кто-то другой, брал из рук секунданта мушкет. Блин!

— Да зовите Зиной. Все так зовут, и вы зовите, — положила мне добрая женщина на волнистый по краю фарфор тарелки кусок пирога. Пока с трудом, с нежеланием, со скрипом я вытаскивала себя в настоящее. Нечаянно глянув, не остался ли на запястье веер, которым можно было прикрыться и обмахнуться, скрывая пунцовые щёки и неловкость. Хотя от кого? Данилов меня и так и не видит.

И если бы не предупреждение Анисьева, вечер воистину можно было назвать упоительным. Надрывались цикады. Шуршал раздуваемый ветром бархат штор. И Данилов ничего не ел, словно тайно был влюблён и кусок из-за переполнявших чувств не лез ему в горло. А ещё мы словно играли в жмурки, и он водил. Ему удивительно шёл этот чёрный шёлковый шарф на глазах. Кажется, я видела этот шёлк у него на шее в университете. Теперь Фемид стал похож на пирата. На отчаянного дерзкого влюблённого пирата, что сидел, вальяжно развалившись в кресле.

И это заметила не одна я.

— Что это с тобой? Ты прямо сияешь, — облизывая липкие от сладкого пирога пальцы, удивился Анисьев.

Лениво потянувшись, как сытый кот, Великий Писатель ответил:

— Я снова пишу, мой друг. Пи-шу.

Глава 27. ВП

— Гер, какая она? — оставшись с Герасимом один на один, я наконец задал вопрос, который зудил хуже чесотки.

Софья поехала домой. У неё была вторая работа, что я надеялся в недалёком будущем исправить. Да, я был неисправимым эгоистом. И закостенелым индивидуалистом. Если ты работаешь на меня, то двадцать четыре на семь в моём полном распоряжении. Это знала Зина, это знал Герасим. Софья ещё не знала. Я не стал пугать девушку в первый же день, что она должна принадлежать мне и только мне и днём и ночью. И была эта мысль не такой уж и целомудренной, судя по тому, как распирало меня изнутри от слепой влюблённости в полном смысле этого слова.

Оставшись одни, из-за стола мы с Герасимом пересели на диванчики ближе к балкону.

И я даже рискнул откусить пирог, но замер с полным ртом, ожидая и боясь ответа. Нет, меня не испугает, если она горбатая карлица или — что хуже — сисястая блондинка. Я хотел знать насколько могу доверять своим ощущениям без зрения. И боялся услышать, что они меня подводят.

— Кто? — судя по звукам, тыкая в телефон, рассеянно спросил Герасим.

— Девушка. Мой секретарь, — заработал я челюстями, не понимая вкуса. Кажется, сладкий.

— А, фу ты господи. Я думал мы о делах говорим, а он о секретутке.

— Сначала о девушке. О делах потом, — неприятно резануло это его неожиданное словечко. А где обычное «барышня»? Где привычный ровный тон старого импотента?

— Обычная девчонка, что о ней говорить, — снова какая-то подозрительно эмоциональная небрежность в его тоне. — Ничего особенного. Не в твоём вкусе.

— Да? А какие в моём? — положил я надкушенный кусок, кажется, мимо тарелки.

— Ну ты всегда выбираешь таких подкачанных, пышногрудых. Ярких. Эффектных. А эта, — меня даже обдало воздухом, как энергично он махнул рукой. — Ни о чём.

«Как плохо ты меня оказывается знаешь, друг Герасим», — усмехнулся я.

— Да я вроде её в помощницы выбирал, а не в одалиски. Но ты не думай за меня. Просто опиши.

— Ой, да что там описывать, Лёнь. Рост средний. Волосы растрёпанные. Худая. Такая в джинсах. Пацанка. Н-некрасивая, — запнулся он. — Зверьком. Где ты её кстати взял?

— Где я её взял?! — пошарил я рукой по столу, нащупал пирог, снова откусил. Просто потому что надо что-нибудь поесть за весь день. Хотя и не хотелось. Верный признак вдохновения. Когда пишется, я порой сутками не ем. Если мне не принести, не заставить, не засунуть в рот. — По объявлению пришла. Ты же его давал.

— Да? — почему-то удивился он. Но у него бывает, звучит это рассеянное «да», когда на самом деле он меня не слушает. Думает о своём, смотрит в телефон. — И что прямо с первого дня сработались? Или у тебя на неё встал?

А вот это было лишним.

— Гер, — отложил я недоеденный кусок. В этот раз попал в тарелку, отодвинул — вряд ли она мне ещё понадобится. Аппетит совсем пропал. — Я, конечно, слепой как крот, но могу ведь и врезать. Ещё раз ляпнешь что-нибудь в подобном духе и не посмотрю, что ты мне друг. Я не прошу, предупреждаю: неуважения к женщине в своём доме я не потерплю. Кем бы она здесь не работала.

И сказать, что мне такие намёки и грубость не понравились — ничего не сказать. Не могу точно определить, что, но что-то в Германе меня сегодня напрягало. Какой-то псих, недовольство, небрежность, раздражительность.

— У тебя что-то случилось? Обострение простатита?

— Что? Ха-ха, нет. У меня всё хорошо, — натужно, словно я не только слепой, но и глухой, засмеялся он. — Так, мелкие неприятности. Не горячись, Лёнь. Я не хотел никого обидеть. Я к тому, что, если это не личное, может, тебе кого другого ещё прослушать? Постарше, поопытнее. С рекомендациями. А не это зелёное… не пойми что.

— Нет, спасибо. Хватит с меня прослушиваний. И это всегда личное. Но нравится она тебе или нет, это я решаю — с кем мне работать. Так что смирись. И будь добр относиться к моей помощнице соответственно, — уверен, вышло убедительно. Холодно и опасно. А то что-то больно уж зацепило его это «не пойми что». Растрёпанное значит? Зверьком? Только пахнущее духами, что не каждая уважающая себя девушка может себе позволить. И я знаю, о чём говорю. Дорогие духи. Легкие. Женственные. Влажные. Под настроение. Уже вечер, а я по их шлейфу могу угадать в какую дверь из комнаты она вышла. Дешёвые так долго не держатся, так вкусно не раскрываются на коже. И говорит она так, как разные диковатые и не умеют. Спокойно, открыто, с уважением и достоинством. Это, дорогой мой Герасим, как осанка. Уверенность женщины, которая знает себе цену. И главное, знает, чего она хочет. Чего хочет женщина, то хочет бог. А бог кто? Мужик. И он в лепёшку расшибётся, чтобы такой женщине это дать. Нет, Герыч, или ты морочишь мне мозги, или ни хера в бабах не разбираешься. А вот теперь можно и к нашим баранам. — Так что там у нас там с продажами?