Отель «Тишина» - Олафсдоттир Аудур Ава. Страница 16

Когда вода в кране приобретает естественный цвет и напор, она протягивает мне настольную лампу. Говорит, что заменила лампочку, но лампа все равно не работает, значит, причина в чем-то другом. Я сразу же понимаю, что нужно заменить вилку.

Она кивает с серьезным и озабоченным видом.

— Достать запасные детали — большая проблема, — объясняет она, поправляя прядь волос. — В магазинах ничего нет. Нужны знакомства.

Мне вспомнились слова иностранца в леопардовых носках, что купить можно все, если у вас есть связи.

Вдруг она встает передо мной, руки в боки, и непременно хочет знать, за какой надобностью я приехал.

— Версия отпуска неубедительна, — заявляет она. — У вас дрель.

Она вынимает резинку из волос и тут же закрепляет ее снова.

Я молчу. Я вообще большой молчун.

— Мама говорила, что ты с ней совсем не разговаривал, — сказала Лотос.

На самом деле в начале наших отношений я так и делал. Я говорил, а Г. молчала, записано в моем дневнике о поездке в горы.

Май смотрит прямо на меня и не сдается:

— Почему вы здесь?

Я смущаюсь и на этот раз не утверждаю, что в отпуске. Вместо этого произношу:

— Я точно не знаю.

Она внимательно разглядывает меня.

— Вы приехали что-то купить?

— Нет.

— Что-нибудь продать?

— Нет. У меня нет никаких планов.

Не могу же я сказать этой молодой женщине, которая так отчаянно старалась выжить вместе с сыном и братом под градом бомб в стране, где кровь текла рекой и вода до сих пор окрашена кровью, а карательные войска ушли лишь несколько недель назад, что я проделал весь этот путь, чтобы лишить себя жизни. Я не могу объяснить этим людям, что привез чемоданчик с инструментами, чтобы закрепить крюк, что для меня взять с собой дрель так же естественно, как для других зубную щетку. Я не могу признаться — после всего, через что ей пришлось пройти, — что собираюсь возложить на них с братом миссию вынуть меня из петли. Мое несчастье кажется такой глупостью, когда за окном руины и пыль.

Это наши, наши слезы падают в черный песок

Оставшись один, я открываю балкон. Это требует некоторого времени, потому что комнату давно не отапливали и древесина рассохлась. Лучше всего было бы пройтись рубанком по дверному косяку, но я смог решить проблему при помощи нескольких листов шкурки. Попутно закрепляю два винта на ручке. На балконе стоит ящик с увядшими цветами, я наполняю водой стаканчик для зубной щетки и поливаю растения. Делаю четыре захода.

Море совсем рядом, его запах напоминает сладкий аромат спелых фруктов. Мне не нужно долго вглядываться, чтобы понять, что море здесь совсем иное, чем тот бушующий океан, к которому я привык, здесь нет волн с человеческий рост, тяжелых, как хлопающие железные двери, нет белой пены прибоя, выносящего на поверхность камни и топящего суда. То, что я вижу в окно, больше похоже на огромный бассейн с соленой водой или плавающее зеркало.

Я спускаюсь к бесснежному побережью, но не всегда иду по улице и замечаю, что дровяные сараи во дворах практически пустые.

«Никто теперь не рубит дрова» — так ведь сказала девушка.

Может быть, зайти в море?

Как далеко нужно заплыть, чтобы обессилеть?

Надо мной кружит птица.

Один круг.

Она собирается броситься вниз и клюнуть меня?

Два круга.

Птица приземляется. Я замечаю, что она хромает и ей трудно снова взлететь. В стране войны и пыли животные тоже пострадали; бегающая на трех лапах собака, одноглазая кошка, одноногие птицы.

Стоя на берегу, я вдруг вспоминаю стаю китов, которую мы с Гудрун заметили однажды, проезжая по побережью. Пять или шесть косаток выбросились на берег. Мы схватили лежавшую в багажнике лопату, выкопали яму на линии отлива и попытались спасти китам жизнь, загнав их в воду.

— Очень важно иметь общие воспоминания, — сказала она, когда мы вернулись в машину.

Мы тогда уже перестали спать вместе?

Я снимаю ботинки и носки, стою в холодной жиже, пока вокруг не образуется соленая лужа и меня не начинает засасывать; когда вода достигает щиколоток, я выхожу на берег.

Если можно сравнивать меня и мир

Вернувшись в номер, я включаю душ, снимаю одежду — ту же, в которой сюда приехал, — и стою голый на холодном полу. После того как я отремонтировал трубы, вода больше не красная.

Напротив меня зеркало, а в нем — контуры незнакомого мужского тела с белоснежным лотосом у сердца. Как печать на бледной парусине. Я много лет не видел себя в зеркале в полный рост. А вообще когда-нибудь видел? Зеркала в нашей квартире не были рассчитаны на мужчину ростом метр восемьдесят пять. Я пользуюсь зеркалом над раковиной, когда бреюсь, но не для того, чтобы себя разглядывать.

Я похудел, заметила бы мама.

Я беззащитный. Нелепый.

Я чувствую бицепсы и мышцы живота, но мне трудно сказать, я ли это в зеркале или кто-то другой. Волосы у меня еще не поредели, как справедливо указывает мама. Торчат в разные стороны, будто веник. И почти не тронуты сединой.

По одну сторону я, по другую — мое тело. Оба мне одинаково незнакомы.

Мы с этим типом вместе ходили в школу, я встретился с ним в то лето, когда работал на укладке асфальта, мы были шапочно знакомы? Этот молодой человек наблюдал за звездами?

На тело в зеркале давно не светило солнце. Последний раз я загорал семнадцать лет назад. Тогда был необычно жаркий июньский день, семнадцать градусов в тени, так что я в одних плавках мастерил для Гудрун ящик, в который она собиралась посадить десять кустиков клубники. Я не лежу, потому что я homo erectus, человек выпрямленный, который постоянно чем-то занят.

Гудрун загорает рядом с клубничной грядкой, рыжеволосая и порозовевшая, веснушки постепенно слились с кожей. Иногда она приподнималась, чтобы смазать ту или иную часть тела маслом от солнца. В руках у нее книга, она читает по несколько строк, в промежутках закрывая глаза. Рядом куст, и Гудрун оказывается в его тени, ей приходится встать и перелечь подальше.

Я включаю свет в новом номере. Все лампы в порядке. Совсем скоро темнота, словно шерстяным одеялом, накроет город и похолодает. Лает собака; та трехлапая? Потом картинки исчезают.

Чем же заняться, пока не засну?

Беру один из дневников и сажусь на кровать. Нас здесь двое, тогдашний я и нынешний я, юноша и мужчина средних лет.

Вот что пишет двадцатилетний парень: Спасибо за жизнь, мама. Почему не папа? Благодарю маму за то, что родился, девушек — за то, что спали со мной. Я мужчина, который всегда благодарит.

Листаю дальше.

Мама говорит, что хотела дочь.

Я бы тоже хотел иметь сестру. Вместо этого у меня были подруги. С ними я спал. Судя по записям в дневнике, с четырьмя в неделю.

За исключением этого я имею весьма туманное представление о том юноше, который описывает облака и тела. Однако у нас с ним явно есть одно общее: он не больше моего знает, кто он.

Я еще не порожден, написано четкими буквами под датой 24 октября.

За несколько страниц до этого красивой штриховкой зачеркнутое предложение, но прочитать его вполне можно: Как я появился на свет?

Наряду с буквами К., А., Л., С. и Г., в записях регулярно встречается Н. Мне не приходится долго вчитываться, чтобы сообразить, что это не девушка, с которой я переспал. В одном месте Н. назван полным именем — Фридрих Ницше. Судя по датам и цитатам, я целый год читал «По ту сторону добра и зла». В тот год я как раз учился в университете. Дневник, похоже, служил блокнотом.

То, что останется от его «личности», покажется ему случайным и в основном надоедливым. Настолько он изменится и превратится в отсвет чужих образов и событий. С большим усилием он вспоминает самого себя, и в большинстве случаев ошибочно. Он склонен заблуждаться насчет себя и других, не понимает своих собственных потребностей.