Внутренняя война (СИ) - Куонг Валери Тонг. Страница 16

Так низок свод небесный, так тяжел,

Тоска в груди проснулась, как хозяин,

И бледный день встает, с похмелья зол…

Он натягивает вещи, принесенные матерью, останавливается, снова приходит в движение, он подавлен. Надо ли покидать эту резервацию и возвращаться в мир, который он не чувствует своим?

И целый мир для нас одна темница,

Где лишь мечта надломленным крылом

О грязный свод упрямо хочет биться,

Как нетопырь, в усердии слепом.

— Ну давай же, — уговаривает Эми, — такси ждет, я здесь, я всегда буду рядом, ты же понимаешь?

Перед уходом в реабилитационный центр она заполнила буфет и холодильник, там его любимая еда: мюсли с медом, шоколад, творог, свежевыжатый апельсиновый сок. Соня и Изуру звонили и поздравляли: «Теперь ведь худшее позади, правда?» В их голосах звучала наивная радость, которая как-то ободрила ее, но теперь, когда она видит, что сын не решается преодолеть порог, потом садится в такси, словно приговоренный обреченно всходит на эшафот, — она понимает, что до завершения далеко. Алексис отвернулся к левому окну и молча смотрит наружу, отбрасывая от себя призраки окружающей жизни, —

Тюремщик — дождь гигантского размера

Задумал нас решеткой окружить,

И пауков народ немой и серый

Под черепа к нам перебрался жить…

— он борется с ужасом, который нарастает по мере того, как машина приближается к конечной точке, но все напрасно: дверца открывается, и страх бросается на него, как хищный зверь, который ждал в засаде, и подминает его под себя, и начинает глодать, — это первобытный, неконтролируемый страх, который шепчет ему, что психопат вернется, что он, может быть, уже близко, что он прячется за лифтом и готовится довести свое черное дело до конца. Алексис хватает у матери связку ключей, хромая, карабкается по лестнице, попадает в квартиру, он кричит и ругает ее: «Скорее же, мама, что ты там застряла!»

И вдруг удар сорвался как безумный, —

Колокола завыли и гудят,

И к облакам проклятья их летят

Ватагой злобною и шумной.

Он запирает входную дверь, он весь в поту, у него режет в животе, раскалывается голова, он вспомнил острый и тошнотворный запах крови, удар, после которого потерял сознание, он вглядывается в детали знакомой обстановки, цепляется за них в надежде успокоить мысли: комод с восемью ящиками в прихожей, блюдце для мелочи в форме кленового листа, скромные светильники, доски паркета, сухие цветы, курильница для благовоний. Эми в растерянности. Такой реакции сына она не ожидала. Она думала, ему будет здесь хорошо, с этим домом связаны лишь хорошие воспоминания — годы лицея, потом первый курс подготовительного отделения, напряженный, загруженный, но счастливый. Она видела в этом месте спокойное и безопасное убежище. И вот она внезапно понимает, что ничто не сможет успокоить Алексиса, потому что неизвестен ни нападавший, ни мотив, ни даже обстоятельства нападения. То, что произошло без причины, может случиться снова и в любой момент, вот и все. Ее сын, как затравленный бродячий кот, прыгает единственным зрячим глазом с предмета на предмет и выискивает грядущую опасность. Ей хочется броситься к нему, укутать его своей любовью… но он далеко, он недоступен, потерян. Она клянется ему, что ничего плохого больше не случится, но в ответ он только недоверчиво хмыкает, и эта усмешка занозой остается в сердце. Назавтра, когда она собирается на работу, он не пускает ее, цепляется за пиджак, теряет голову, так что она сдается и садится вместе с ним на пол.

И вот… без музыки за серой пеленой

Ряды задвигались… Надежда унывает,

И над ее поникшей головой

Свой черный флаг Мученье развевает…

^[4]

Ради Алексиса Эми устанавливает железную дверь и заводит второй мобильный телефон, известный только ему, чтобы он смог связаться с ней при любых обстоятельствах. Она покупает шокер, бьющий разрядом в 5 миллионов вольт (она три раза в ужасе перечитывает инструкцию), который он носит на поясе, и пять аэрозольных баллончиков со слезоточивым газом, которые он прячет в кухне, ванной, туалете, прихожей и гостиной. В первые дни он неподвижно сидит в комнате и вслушивается в звуки извне, и подстерегает левым глазом тени, возникающие справа. Потом пробует действовать наоборот: надевает наушники и выводит звук на максимум, закрывает глаза и как будто ждет, что смерть набросится исподтишка. Он отказывается выходить из дому, посещает только психиатра (тут нет выбора, раз в неделю занятия обязательны), но при этом устраивает бесконечный и невероятно сложный церемониал. Эми включает сигнализацию, кладет один аэрозольный баллончик во внутренний карман сумочки и идет прокладывать путь к лифту, Алексис по стенке идет за ней. Потом они вместе проходят двор и идут к станции (кабинет психиатра находится в Париже), дожидаются поезда, тесно прижимаясь к афишному панно, садятся в головной вагон сразу за кабиной машиниста. Выйдя в город, Алексис жмется к левому боку матери, чтобы та прикрывала его слепую зону, — мало того, он без конца окликает ее, потому что ему всюду чудится какое-то подозрительное движение. Прохожие оглядываются, воспринимая идущее от странной пары напряжение, и настороженные взгляды — как бандерильи: одна — в затылок Алексису, другая — в грудь Эми.

О занятиях с врачом Алексис не говорит ни слова. Эми надеется, что психиатр остановит ухудшение внутреннего состояния сына. Она рассказала ему, что он превратил их дом в осажденную крепость, что постоянно страдает манией преследования, но ей не хватает слов, чтобы описать свои ощущения: сын словно выпал из общей реальности. Он отталкивает от себя прошлое, настоящее, будущее, он замкнут у себя комнате, как в изоляционном боксе, и находит единственное убежище в музыке, которую часами сочиняет на компьютере. При матери он то кричит от боли, то жалуется, и грубит, и придирается ко всему — то она говорит слишком громко, то невнятно, то надо было покупать батарейки не пальчиковые, а чуть крупнее, то массажист назначен на неудобное время, то кофе горький, то задержалась на работе… — а потом просит прощения, переживает, напускает ей ванну, ставит чай. Эми не жалуется. Она держится, один бог знает как. Ланглуа, психолог Эми, в курсе и советует не ждать от Алексиса улучшения в ближайшее время и не торопить события: учебный год пропал и дальнейшее туманно, частичная потеря зрения сильно осложняет жизнь мальчика. Психолог призывает ее бороться с рутиной, дарить ему разнообразие ощущений, и она героически каждый день готовит на ужин яркие, нарядные блюда из свежих продуктов, которые успевает купить в обеденный перерыв. Вечером она рассказывает сыну, как качаются и облетают березы, как свистит ветер, вырываясь из-за угла, как иней серебрит папоротники, как ложится первый снег — и тает на зимнем солнце. Она читает ему сообщения, оставленные друзьями, но не настаивает, чтобы он перезванивал. Однажды в середине декабря она проводит целое воскресенье вне дома, чтобы дать пообщаться с сыном Кристофу. Это исключительный случай, первая передышка, которую она дает себе за три месяца. Она задумала лесную прогулку в несколько километров: надевает крепкие кроссовки, удобную ветровку и пять часов подряд упивается кислородом среди деревьев и густого ковра преющих листьев, еще таящих подземную жизнь. Возрожденная, насыщенная впечатлениями, она возвращается домой и обнаруживает, что Кристоф ушел через двадцать минут после нее, обидевшись на упорное молчание сына, — но и тут не произносит ни слова осуждения.