Внутренняя война (СИ) - Куонг Валери Тонг. Страница 20

Алексис удивлен столь ранним возвращением матери. Она отговаривается тем, что в Demeson что-то чинят и что ей лучше поработать дома в спокойной обстановке. Он знает, что она лжет. Живя в изоляции, они научились подмечать друг у друга даже малейшую неуверенность. Он предлагает ей попить вместе чаю. Она тронута, сын делает большое усилие над собой — днем он не бывает на кухне до привычного ужина. Они молча пьют чай, она пытается сосредоточиться только на физических ощущениях: горячая вода, губы, горло, легкие. Она представляет себе, как сейчас войдет в поле хлопка и все заботы исчезнут, сотрутся, как знаки с грифельной доски. Она представляет себе краски осени.

— Мама. Мама!

Она вздрагивает.

— В дверь звонили.

Она встает и идет к двери, — а тем временем Алексис подхватывает чашку и скрывается у себя.

Никого: посыльный исчез, оставив на лестничной площадке букетик белых камелий.

На карточке, которая пришпилена к стеблю, написано:

Если все по-прежнему, до встречи в воскресенье. Пакс

«750 Four»

Они стоят друг перед другом — две мраморные статуи. На Паксе черная кожаная куртка, джинсы и темно-синий свитер. Он долго думал, что надеть, — как будто одежда могла как-то повлиять на мнение Алексиса. Он ошибается, голова занята сознанием собственной вины: да будь на нем хоть строгий деловой костюм, хоть гавайская рубаха или лыжный комбинезон, Алексис все равно бы не догадался, кто он. Да и откуда? У юноши в уме только один преступник: тот, кто его изувечил, сломал ему жизнь — и по-прежнему остается на свободе.

Пакс поражен тем, что у мальчика такие разные глаза. Он ожидал увидеть изуродованное лицо, а тут асимметрия придает ему странную болезненную красоту, которая перекликается с красотой его матери. Он оборачивается к Эми, которая стоит, прислонившись к книжному шкафу, и вдруг угадывает, какая в ней живет надежда на чудо, и это трогает его так, что щемит на душе.

Первым заговаривает Алексис. Мальчик смотрит исподлобья: ему непривычно присутствие чужого человека.

— Мама сказала, вы актер?

— Я снимался в этом году с Мэтью Макконахи, — отвечает Пакс. — И испытываю к нему огромное уважение.

Таких трудных ролей он еще не играл. Сердце вот-вот начнет сбоить, несмотря на принятый с утра бета-блокатор. Он пытается удержаться, цепляется за детали — у Алексиса майка с надписью «Alive», спутанные пряди темных волос… Вот оно, сходство с матерью. Тонкие суставы. Изящный абрис плеч.

— Фильм называется «Don’t», снимает Свеберг, — объясняет он. — Мэтью играет в нем роль сломленного человека, который ищет только одного: отмщения. А я — бармен, который станет его наперсником.

Пакс несколько смущен своим преувеличением и быстро добавляет:

— Роль маленькая, но мы сразу почувствовали симпатию друг к другу.

Все так шатко — вся конструкция может рухнуть от одного неверного слова.

— Мэтью научил меня одной ценной вещи, — продолжает Пакс. — Он посоветовал не заглушать в себе ярость. «Ярость — такая штука, которая заставляет действовать», он понял это на съемках «Далласского клуба». Из такой ярости вырос Рон Вудруф.

Он слегка приукрашивает факты: Макконахи поделился этой мыслью не с ним, а с читателями журнала «Телеграф» — в интервью по случаю премьеры. Пакс на самом деле пытается не преувеличить свою роль, а найти подход к юноше. Накануне он проработал сотню ссылок, цитат, реплик актера, пересмотрел «Далласский клуб»… И сотни раз испытывал потрясение, потому что за кадром всегда стоял образ Алексиса. Вот Вудруф узнает, что жизнь загублена, вот он приставляет к виску револьвер, чтобы со всем покончить, и все же решает бороться — и жизнь обретает новый смысл.

Алексис невероятно умен. Он понимает, что намек адресован ему. Когда мать сказала ему про Пакса, он тоже стал вспоминать фильм. Он смотрел на плакат, по-прежнему прикрепленный скотчем к стене, где Макконахи как будто держит пальцами маленькую фразу: «Dare to live».^[6] Вдруг мелькнула мысль, что фильм мог бы дать ему энергию двигаться вперед, — и, может быть, не зря он выбрал именно этот плакат четыре года назад: уже тогда его вела какая-то оберегающая сила, предупреждая трагедию.

Оберегающая сила? Он вспомнил: почему я, почему я, почему я? И отодвинул от себя эту мысль.

Но вот Мэтью Макконахи пришел в его жизнь вместе с Паксом Монье и говорит ему про ярость, совсем не похожую на ту, что снедает его, — про ярость созидательную, про одержимость, про яростное желание жить.

Эми накрыла к чаю на низком столике. Пакс рад присесть и сменить тему, он искоса поглядывает на юношу, которого он… которого не… которого мог бы…

Вот чего он не мог предвидеть: встречи с реальностью. Если вытянуть руку, он коснется его кожи, тела, которое вынесло столько мучений и продолжает испытывать боль, тела заторможенного, скованного в движениях. Ему вдруг хочется броситься ему в ноги, просить прощения за то, что тогда оставил его одного. Но это невозможно.

Он пьет чай маленькими глотками, ложка подрагивает в чашке, — почему он не вытащил ее на блюдце? Он вдыхает идущие от чая запахи жареного риса и не смотрит ни на мать, ни на сына, настолько ему страшно выдать себя.

— Мэтью советует не подавлять свои страхи, а выпускать их наружу, — опять начинает он. — Мэтью считает, что именно так их можно преодолеть.

— Вам тоже бывает страшно? — спрашивает Алексис. — Но чего вы боитесь?

— Трудно объяснить, — отвечает Пакс.

Он вздыхает, лицо хмурится.

— Трудно признаться. Может быть, у меня вообще нет шансов одолеть свои страхи.

Эми в замешательстве. Как он может сидеть и говорить про себя? Она рассчитывала, что Пакс отвлечет сына от тревоги, а он еще добавляет ему своей. Она вспоминает, как ему стало нехорошо перед последним занятием. Потом вспоминает их первую встречу и ту надломленность, которую она в нем заметила и которая сблизила их тогда, но сегодня внушает беспокойство. Она берет инициативу на себя.

— Ты ведь имеешь в виду страх профессиональный, да, Пакс? Страх выйти на сцену, встать перед камерой или встретиться со зрителем?

Как она далека от истины.

— Это я понимаю, — вырывается у Алексиса. — Нужно мужество, чтобы стать другим.

Каждое слово, звучащее в этой комнате, словно нагружено десятком смыслов, словно десять стрел попадают точно в цель. Повисает тишина. Паксу хочется как-то повернуть тему, разрядить обстановку. Ему надо выйти. Он встает, просит Эми показать ему, где туалет. Закрывая дверь, он замечает афиши: роскошная Гилда Текстер и роскошная Соня Шимизу, летящие на красных «Хондах». Эти два изображения действуют на него почти оглушающе, и откликом всплывает другое воспоминание — в «Далласском клубе покупателей» у Рона Вудруфа на стене висел календарь за февраль 1985 года, и там тоже была девушка на мотоцикле!

К моменту возвращения в гостиную тема для разговора найдена.

— Похоже, у вас в семье есть мотоциклисты?

— Дедушка с бабушкой держали целый магазин, — отвечает Алексис. — На той фотографии, где девушка с темными волосами, как раз моя бабушка Соня. А свою 750-ю «Хонду» она подарила мне на восемнадцатилетие.

Отца он не упоминает, хотя именно он в свое время повесил эти постеры на стену. Зато теперь ездит на электромобиле.

— О-о-о. Прекрасный подарок, лучше не придумаешь.

— Был прекрасным, — парирует юноша. — Ну, или мог бы стать.

Алексис хватает со стола футляр, достает из него очки-авиаторы с затемненными стеклами, надевает на нос. Они ему слишком велики, сильнее подчеркивают худобу и заострившиеся скулы.

«Точно, — думает Пакс. — Это же Мэтью: не хватает только техасской шляпы».

— У Алексиса нет водительских прав, — опять вступает Эми. — Планировали, что он пойдет получать их сразу после экзаменов…

Сын перебивает:

— А в результате ни экзаменов, ни прав. «Хонда» тихо ржавеет в своем гараже. Почти как ее хозяин.